— Покойник говорил — на крыльце будто.
— Митрий, в крыльце стоять запрету никому нет, а буравом орудовал ты.
— Адиёты! — вдруг закричал Прокоп. — Душевно сознавайтесь, а то я начну.
Неожиданному выкрику Прокопа зааплодировали. Знали, он человек молчаливый, а тут вдруг сам вызывается. Не дожидаясь, когда ему дадут слово, он подошел к Митеньке, отвел его к скамейке и усадил.
— Отдыхай, адиёт, моя очередь. Можно мне по чистоте сердца?
— Говори, как хочешь, — разрешил Алексей.
Прокоп мрачно посмотрел в зал. Черная борода его казалась гуще. Потом снял шапку, которую носил зимой и летом, положил ее на стол и ударил кулаком себя в грудь.
— Как перед истинным богом, темная моя душа и великий на ней грех. Простите, Христа ради, — совершенно неожиданно стал он на колени. — Как в древние времена всенародно преступники каялись, и я открываю вам сердце.
— Встань, Прокоп, — смутился Алексей.
— Нет! Буду стоять на коленях и глядеть народу в глаза. Мучает меня грех, и места в природе не найду. Каждый кустик и травка глядят на меня и качают головами. Издетства люблю я природу, и думы мои никому неведомы. Диву давался, какой же господь бог мудрец, но теперь начинаю и тут терзаться искушением.
Алексей не просил больше Прокопа, чтобы он встал, и не нарушал его витиеватую речь. Намолчался, видимо, человек, и вот пришло ему время говорить.
— Хожу по лесам, как охотник, и наблюдаю за природой. И заметил мой глаз, как все в ней подобно устроено. Зверь-волк ходит в одиночку, питается слабыми, коих силой одолеет. Птица-ворон дружит с волком, и, ежели полетит, вслед ей смотрит волк и тоже бежит. Знает — летит ворон на падаль. И оба питаются, и ссоры нет. Хороша трава в степи, а почему стоит среди нее колючий татарник? Скотина боится к нему подойти, птичка не садится, только шмель-насекомое сосет цветок. Дубы, осины, березки. Все тянется к солнышку, и все норовят заглушить под собой маленьких. Большие нелады в природе. А люди каковы?
— Ты встань, дядя Прокоп!
Он послушался, отряхнул колени и еще более воодушевился.
— Кто есть волк? — Это Авдей. Бродит он в одиночку, питается живыми и мертвыми. Кто есть дуб? — Это Лобачев. Сколько он под собой поглушил людей! А татарник — Митрий. До сего дня никто взять его не в силах — колется. По книгам он ученый и все статьи в законах знает. — Обернулся к Митеньке и молча погрозился ему пальцем. — Зимой возле церкви избивали, а я хотел пристрелить уполномоченного. За свой грех отбыл наказание. Был в степи пожар. Кто поджег? Не знаете, а я знаю.
— Кто, кто? — раздались голоса.
Пришел к ворону волк и говорит: «Полетишь в лес, прихвати с собой эту штуку и брось на верх стога, а эту на верх другого, а эту на третий».
— Скажи, кто ворон?
— Я!
Зал замер. Все испуганно смотрели на Прокопа, а он стоял огромный, с густыми, уже седеющими волосами, с маленькими острыми глазками, и лицо его, казалось, было покрыто густым мхом.
— Да, сено сжег я. Шел в то время на охоту в Дубровки. Отчего загорелась на Юхе снаряда? От этого вещества.
— А кто кладь сжег в третьей бригаде?
— Митенька! Я все вам как на духу расскажу, коль пошел на открытое сердце. Сговорились мы еще дел натворить. Митеньке сжечь большой амбар и этот клуб, Авдею — гумно второй бригады и врачебный пункт, а мне — мельницу да церковь.
Слова Прокопа покрыл сплошной крик и ругань. Кричали не только колхозники, но и единоличники. Потрясая кулаками, мужики бросились к сцене. На сцену вместе с братом порывался пройти кузнец Илья. Алексей стучал кулаком по столу, сам был бледен, а за его спиной, сжавшись, сидели и дрожали те, против кого кипела у всех злоба. Чем бы все это кончилось, неизвестно, только в окне появилась голова милиционера. Он только что прискакал из соседнего села. Заглушая крики, громко и властно произнес:
— Что за базар? — и влез в окно.
Шум и гул начали стихать.
Милиционер забрался на сцену, головой едва не задев за балку. Алексей тихо ему сообщил:
— Сзади меня сидят арестованные.
Затем обратился к Прокопу, который стоял и дожидался конца галдежа:
— Продолжай!
— Не удалось Авдею поджечь кладь во второй бригаде. Видать, Юха помешала. А вспыхнуло бы гумно сегодня к вечеру, коли бы не любопытство Юхи. От этого и пострадала теперь. Но Стигнею удалось. Велено ему навтыкать железные прутья на просяных полях, и дело он сделал.
— Послать за Бутковым, — обратился Алексей к милиционеру.
— Сам схожу.
— Мне, граждане, — продолжал Прокоп, — тоже не довелось совершить. Поворот у меня пошел в мыслях. Иду однажды полем, навстречу Бурдин. Поклонился ему, и мелькнуло — остановить да все рассказать. Нет, не хватило смелости. О церкви так уговорено: поджечь ее, когда будет в ней много хлеба. Заходил я туда во время засыпки, в алтарь заглядывал. Нет, чую, не поднимется рука. Войду, вешают колхозники хлеб, шутят, со мной разговаривают, в колхоз, мол, вступай, а я: «Э-эх, до чего дошел!» В таком раздумье раза три приходил я в церковь и от нее прямо в лес. А они свое: «Ну как, что?» А я им: «Подождите, зерна еще мало!» Как-то собрались мы вчетвером, я и спрашиваю Авдея: «Зачем все это делаем? Зачем изничтожаем народно добро?» А он и говорит: «Не народно, а колхозно, и ты ничего не понимаешь». — «Ну, а дальше что нам?!» Тогда Митенька говорит: «Мы знаем, что делаем, и мы не одни». — «Кто еще?» — «В каждом селе такие есть. И в районе». — «Откуда тебе знать?» — «Дурак ты, — говорит. — Такие дела спустя рукава не делаются. Твое дело молчать. Придет время, узнаешь и в обиде не будешь». А я опять: «Ты сам-то хоть видишься с ними?» — «С обозом ездил, виделся». — «Стало быть, центра есть?» — «Центра, — ответил Митенька, — только молчи». Шел я домой и думал: «Какая же будет власть, ежели эту изничтожим? Опять старая с отрубами, участками? Там и до помещиков недолго». И стало мне страшно. Вот и все.
— Сумасшедший! — крикнул Митенька.
— Какой тебе порошок Авдей давал? — напомнил Алексей Прокопу.
— Не знаю. Держит он его в воде, а на вольном воздухе сам воспламеняется.
— Авдей Федорович, скажи!
— Прокопу приснилось, — ответил Авдей. — Если он сознался в поджоге сена, пусть сам и отвечает.
— Вот как?! — удивился охотник. — Я начистую, а ты опять в кусты? Ну, сейчас докажу.
Отвернул полу пиджака, залез в глубокий карман, вытащил синюю склянку и поставил ее перед Алексеем.
— На, держи!
Тот открыл ее и, усмехнувшись, кивнул головой. Юха, увидев склянку, отшатнулась.
— Такая, такая!
— Признаешь, адиёт? — крикнул Прокоп Авдею.
— Мало ли разной падали везде валяется. На то ты и ворон.
Роза Соломоновна склянку в руки не взяла, но, наклонясь, спросила Алексея:
— Что в ней такое?
— Ваш подзащитный химию знает не хуже нас.
Склянку взял Сотин.
— Этим, что в ней, жгли? — спросил он Прокопа.
— Да, Ефим.
— Э-эх! — выругался Сотин и замахнулся склянкой на Митеньку.
За руку его схватил Прокоп:
— Что делаешь?! Мы сгорим тут.
Трясущимися руками поставил склянку перед Алексеем.
— Дайте поглядеть, — раздались голоса.
— Объясните народу.
Алексей встал, взял склянку в руки и показал всему залу.
— Здесь, в этой склянке, лежат четыре пожара. Чтобы поджечь не надо спичек. Взять кусочек, завернуть в мокрую тряпку, сунуть в омет и идти спать. Наутро или в обед, когда влага выветрится, поминай кладь. Сейчас мы вам покажем, как это делается.
Попросив у Розы Соломоновны шпильку, он вынул из баночки беленький квадратик. Обдул его, положил на обрезок доски. Некоторое время издали едва заметный квадратик лежал недвижим. Кто-то крикнул:
— Не выходит.
— Вы Прокопу дайте, он покажет.
Но Прокоп стоял спокойно, не обращая внимания на выкрики.
— Спичкой поджечь надо, — посоветовал кто-то.
Вдруг все зашевелились и приподнялись.
— Э-э, дым, глядите, дым.
Сначала струйкой, затем густым клубом пошел дым к потолку. Вдруг словно из середины кусочка, прорезался ослепительный огонь.
— Электричество! — крикнули из зала.
Все ярче и ярче становилось пламя. По залу пошел удушливый запах.
Скоро огонь стал слабеть, несколько раз мигнул, а потом и совсем погас. Люди кашляли, чихали, терли глаза.
Алексей затоптал тлевший обрезок доски.
— Видели?
— Люминация хорошая.
— На все село хватит.
Вошел милиционер с Евстигнеем.
— Еще привели! — оживились в зале.
Евстигней, вдохнув удушливый запах, начал чихать.
— Доброго здоровья, борода! — пожелал ему милиционер, а потом и сам зачихал.
— Чем это вы, чхи! — ах, пропасть! — навоняли?
— Евстигней Бутков пришел? — спросил Алексей.
