а ее.
Торопиться ему надо было в редакцию, потому что завтра в восемь утра, когда он уедет, редактор, выпустив газету, будет еще спать. А ему, как теперь выяснилось, было необходимо еще раз увидеть редактора.
В редакции шла суета, сдали всего одну полосу, остальные еще не сдавали. В сводке сообщалось о продолжающемся наступлении наших войск на Карельском перешейке и прорыве финской обороны между Ладожским и Онежским озерами.
Но кроме всего этого, верстали еще целую полосу военных и политических итогов трех лет Отечественной войны и ставили на нее карту с заштрихованными территориями, освобожденными от немцев.
Настроение было приподнятое, но редактор встретил Лопатина неприветливо.
– Выскочил, как черт из бутылки! Если кто-то из фотокорреспондентов хочет увязаться с тобой и рассчитывает на протекцию, – шиш с маслом! Все уже распределены и поедут туда, куда сказано.
– Нет, но у меня самого к тебе дело, на пять минут.
– Иди к заму или к ответственному секретарю, я занят.
– У меня дело не к ним, а к тебе. Лично мое, лично к тебе.
– Тогда жди. И не маячь за спиной – позову.
Болтаться в редакции и ждать пришлось долго, больше часа.
– Ну, что у тебя такое? – продолжая читать полосу и не поворачиваясь, спросил редактор, когда Лопатин вошел к нему.
– Мне может понадобиться оформить в Москву вызов для одной женщины.
– Когда? Сегодня? – сердито спросил редактор. – Решил отметить женитьбой третью годовщину войны? Поздно хватился. Извини – недосуг.
– Матвей, я серьезно.
– А серьезно, так говори толком! Пять минут в твоем распоряжении.
Редактор повернулся от конторки и посмотрел на Лопатина обалдевшими от усталости глазами.
– Ну?
– Я хотел тебя предупредить, что, когда вернусь с фронта, мне может понадобиться оформить вызов и прописку у себя в Москве одной женщине с ребенком.
– С твоим?
– Нет, не с моим.
– Откуда вызов?
– Из Ташкента.
– А кто она?
– Заведует костюмерной в театре.
– А кто она тебе?
– В общем, сейчас все…
Редактор потер свои обалделые глаза, уставился на Лопатина и сказал:
– Понимаю. До конца войны нельзя отложить?
– Наверное, можно. Но я боюсь ее лишиться.
– А у тебя с твоей бывшей женой и формально все покончено? Я уже забыл…
– Да, и формально.
– Ну что ж, надеюсь, еще успею помочь тебе в этом деле…
Слова «еще успею» какой-то непривычностью задели Лопатина, но тогда он их не понял. Понял много позже. А тогда, хотя и запнулся об них, не переспросил, потому что сам думал о другом.
– Так или иначе, все будет сделано, если сам не передумаешь, – сказал редактор.
– Я не передумаю. Я просто должен ждать ее ответа на свое письмо.
– Теперь все?
– Все. Гурский еще не выехал обратно, не знаешь?
– Знаю. Еще не выехал! Разрешил ему на сутки задержаться в Ленинграде, с условием, что приедет с готовой заключительной корреспонденцией. А что ты за него беспокоишься? Уже не на фронте, в Ленинграде, не маленький, доберется.
– Увижу сегодня его мать, хотел ей сказать.
– Скажи, что все в порядке. Пока!
И редактор еще торопливей, чем в прошлый раз, сунул Лопатину руку. Это была его привычка прощаться с теми, кто уезжал на фронт.
Уже спускаясь от него, Лопатин зашел на второй этаж к дежурным стенографисткам. Хотел спросить, не звонил и не передавал ли чего-нибудь Гурский.
– А вот он как раз передает вставку в свою корреспонденцию, – кивнула одна стенографистка на другую, которая, прижав к уху трубку, быстро писала в тетрадке свои закорючки.
– Борис Александрович, тут у нас Лопатин, – сказала она в трубку. – У вас что-нибудь есть к нему? – И, оторвавшись от трубки, повернулась к Лопатину. – Говорит: пусть подождет. Он сейчас кончит.
Ждать пришлось минут пять.
Взяв трубку, он услышал веселый и хорошо слышный голос Гурского.
– А я уже в Ленинграде! П-послезавтра увидимся. Твои пол-литра целы, так что, учитывая мою гвардейскую, а твою армейскую норму, можешь рассчитывать на одну т-треть.
– Завтра уезжаю – сказал Лопатин.
– В каком направлении? Не в нашем?.
– Нет.
– На сколько?
– Видимо, надолго.
– Тогда придется п-прикончить их без тебя. Маму уже не увидишь?
– Увижу.
– Передай, что я, как обещал ей, схожу завтра в своем штатском костюмчике в т-театр, посмотрю, сколько успею, до п-поезда. И скажи, что носков хватило. Третью пару надену завтра в т-театр. Будь здоров! Известный тебе ас – Петя П-про-кофьев, которому я вставил фитиль, наступает мне на п-пятки, спешит поведать своему редактору о причинах своей неоп-перативности… Будь зд-доров!
Лопатин вышел на улицу. Ночь была светлая и теплая. Завтра, как и тогда, в начале войны, будет самый длинный день в году.
Перед зданием «Известий», у репродуктора, стояли люди. По радио передавали те самые итоги трех лет войны, которые вычитывал сейчас за своей стойкой редактор.
«Война теперь идет к концу. Но оставшаяся часть пути к полной победе будет нелегкой. Война вступила в самую ожесточенную, решающую и наиболее трудную фазу…»
Передача кончалась, и Лопатин не стал ее слушать дальше. В кармане у него лежала, уже один раз прочитанная во время скитаний по редакции, полоса завтрашней газеты.
«Перечту еще раз, перед сном», – подумал он.
14
К войне не идет слово «торжество», и все-таки все происходившее за эти полтора месяца, на всех трех Белорусских и Первом Прибалтийском фронтах было торжеством над немцами, над их железным катком, когда-то, в сорок первом, как раз тут быстрее в страшнее всего прокатившимся через нашу прорванную оборону через наши, оказавшиеся бесполезными, противотанковые рвы, через наши, не успевшие взлететь на воздух, мосты и через наши собственные, полурастоптанные в те дни души, в которых что-то до конца разогнулось и распрямилось только теперь, в это лето.
Оно, это лето, начиная с первого же фронтового дня, проходило для Лопатина под знаком какой-то особенной везучести. Он все время попадал туда, где дела шли всего удачней, и радостно удивлялся этому, хорошо помня, как часто все выходило как раз наоборот.
Но на седьмую неделю нашего, еще небывало стремительного наступления, когда, начав в июне под Витебском, к августу махнули так, что, казалось, вот-вот будем в Восточной Пруссии, он все-таки угодил на самое дно войны, влип в такую переделку, после которой – ставь свечку, что жив.
И случилось это в том же танковом корпусе, где он, в первый раз, был в самом начале наступления, когда танкисты вошли в прорыв и поперли, поперли и первыми доперли до Минска.
Как мы просто объясняем то, что случается на войне с другими, и как трудно объяснить себе:
