— Само собой! — выпалил Мирон Миронович, растерявшись от такого замечания. — Только это я про Фому, а ты про Ерему! Я к тому, что, дескать, евреи мало способны к земельному делу, а у них — откуда что берется!
— Тут две причины. Во-первых, когда евреев притесняли, у них развился максимум выносливости и энергии. Во-вторых, они не привыкли к сохе и лошади, а, наоборот, предпочитают трактор и культурное хозяйство!
— Я и говорю! Башковатый народ!
— Конечно, и психология имеет большое значение! В местечке еврей разорялся, голодал. Вдобавок, мелкий торговец был лишенцем. А в колонии он — член коллектива, имеет землю, жилище и инвентарь! — продолжал Трушин, беря красный карандаш. — Я раз десять был в еврейских колониях. Насмотрелся! По чести скажу: будут евреи кормить белым хлебом республику!
— Слов нет! Работяги! — поддакнул Мирон Миронович, желая и боясь продолжать опасный разговор. — Брехали мне, будто Америка дает евреям деньги, и к тому немалые!
Трушин отодвинулся от стола, провел рукой по русым волосам (волосы были зачесаны от лба к затылку), и над его переносицей наморщился треугольный бугорок. Голубые глаза Трушина смотрели поверх головы Мирона Мироновича, от этого они стали больше и глубже. Все худощавое лицо Трушина, подчеркнутое синими жилками на скулах, застыло в сосредоточенности. Он сомкнул губы, подался вперед, чуть-чуть наклонив голову, и, казалось, что он прислушивается к цветению своей мысли.
— Послушает кто со стороны и подумает, что я вам читаю лекцию по еврейскому вопросу! — сказал Трушин, играя карандашом. — Вы вот сообразите: в крымских степях, где селятся колонисты, нет воды! Надо буравить землю на полтораста метров и ставить артезианские колодцы. Цена такому колодцу три тысячи. Откуда взять такие деньги!
— Верно-то, может, верно! Только русским американцы не особо помогают!
— В голодное время помогала Ара. Пользовался ею даже патриарх Тихон. Тогда никто не говорил, что это американские деньги!
— Я это не про себя, а про других, про бедных! — перебил Мирон Миронович. — Их, небось, завидки берут?
— Отчего не мне, а ему? Так? — Трушин прочитал счет, сделал в углу надпись и подписался под ней. (И опять Мирон Миронович был убежден, что если бы Трушин отпустил большой палец, карандаш сам писал бы, а, может быть, по слову Трушина, набросал все суммы, подчеркнул их и подвел итог.) — Это напоминает мне одного местного учителя, — сказал Трушин, кладя на место карандаш. — Есть такой Перешивкин!
— Есть! — невольно отозвался Мирон Миронович и спохватился. — Так-так! Учитель, стало быть?
— Физик! Я его давно знаю и довольно хорошо. В царское время он был инспектором. Человек обозленный! В школе у нас вместе с русскими учатся татары, караимы и евреи. Перешивкин потихоньку и стал их натравливать друг на друга. Например, рассказывает о каком-нибудь, физическом законе, дойдет до опыта, а в школе нет соответствующего прибора. «Вот видите, — скажет он, — при царе все было, а при товарищах ничего нет. Зато инородцы командуют!»
— И как язык повертывается! — с сокрушенным видом проговорил Мирон Миронович. — Дети, они-то при чем!
— Был с ним еще такой случай. На его урок опоздал один ученик, сын еврея-колониста, Лева Перлин. Перешивкин стал на него кричать. Мальчик плохо говорит по-русски. В детстве, наверно, говорил по-еврейски, а тут с перепугу растерялся и залопотал; совсем непонятное. Перешивкин стал его передразнивать. Довел мальчика до слез и показал ему свиное ухо!
— И учителя же пошли! В три шеи их надо гнать!
— Выгнали! — сообщил Трушин и положил руки на стол. — Одного выгнали, а сколько осталось? Перешивкиных много. Среди старой интеллигенции: инженеров, врачей, юристов, разных ученых. Перешивкины попадаются среди партийцев. Да мало ли везде присосалось народу! Возьмите хотя бы кооперацию. В кооперацию пролезло много бывших торговцев. Это уже верная черная сотня!
Трушин остановил взгляд на Мироне Мироновиче и в глазах его заиграли лукавые звездочки. Несколько секунд трушинские глаза следили за глазами собеседника, потом звездочки уплыли в глубину зрачков, глаза приняли прежнее выражение и смотрели в упор. Мирон Миронович старался не опускать глаз, пробовал выпустить своего зайчика и почувствовал, что краснеет. Это совсем вывело его из спокойного состояния, руки его не находили места, глаза метались, и в горле пересыхало.
— Неужели это он обо мне? — подумал Мирон Миронович, стараясь овладеть собой и приходя в еще большее замешательство. — Из молодых, да ранний! — и он громко сказал, проглатывая слюну: — Доберутся до всех! Дойдет черед!
— Я в это тоже верю! — четко произнес Трушин. — Только много гадостей натворят эти прохвосты до тех пор, пока их заметят! — Он встряхнул головой, волосы его вскинулись, как острые крылья, открывая прямой лоб. — Возьмите случай из жизни нашего кооператива. Если бы мы не держали связь с колонистами-евреями, не было бы сегодняшних ста двадцати мешков пшеницы. Вам понятно, что из этого следует?
— Чего тут не понять! — подхватил Мирон Миронович. — Я, грешным делом, думаю тоже проехаться к ним. Посмотреть, а заодно…
— Они всю пшеницу запродали нам! — перебил его Трушин. — А у нас договор с Госхлебторгом!
— Пшеничка дозарезу нужна! — признался Мирон Миронович, наконец, выпуская своего улыбчивого зайчика на лицо. — Может, договоримся? — и он заглянул в глаза Трушину.
— Мы шефствуем над одной еврейской колонией, организовали у себя озетовскую ячейку. Помогаем! — проговорил Трушин, открыв ящик стола. — Вот разоритесь на билет Озетлотереи. Можете квартиру выиграть!
— Билеты возьму, а насчет квартиры увольте! — проговорил Мирон Миронович и пошутил: — Теперь, того гляди, казенную без билетов выиграешь!
— Бывает! — согласился Трушин, отрезая ножницами билеты из книжки. — Всякое бывает!
Мирон Миронович подумал, что Трушин неспроста это сказал, мысленно обозвал себя болваном, удивляясь, как мог он, Мирон Миронович, человек с головой, ляпнуть эдакую чепуху. Мирон Миронович гыкнул, вытащил бумажник и, купив на пять рублей билетов, спрятал их в денежное отделение. Встав со стула, он поймал руку Трушина и тряс ее обеими руками.
— Молодчина ты! Ей-богу, душа-человек!
Трушин повел Мирона Мироновича в лавку, рассказывал, сколько пайщиков и какой капитал имеет кооператив, что сделано и намечено сделать. Он знал свою лавку до последней гири, показывал товары, называл, не глядя, сорта и цены, давал Мирону Мироновичу попробовать кусочек семги, развесного печенья, варенья собственной варки. Все это он проделывал с такой радостью и достоинством, что Мирон Миронович на мгновение подумал, что находится в частной лавке, в гостях у закадычного приятеля. Трушин расспрашивал Мирона Мироновича о Москоопхлебе, о работе правления и активности членов, об отделениях и служащих, интересовался годовым оборотом и калькуляцией цен, работой партийной ячейки и месткома. Он забрасывал Мирона Мироновича такими вопросами, что тот, плохо понимая о чем идет речь, краснел, потел и несколько раз порывался уйти.
— А главное вот что, товарищ! — сказал Трушин, подводя Мирона Мироновича к витрине и показывая на частный магазин, находившийся напротив кооператива. — Два года мы бьемся с ним! — Он заботливо покрыл кисеей корзину с инжиром. — Но мы победим!
— Мы победим! — повторил Мирон Миронович, во второй раз потрясая руку Трушину. — Давай бог побольше таких работников на местах!
Мирон Миронович выбежал из лавки, оглянулся на витрину (Трушина не было), — плюнул и выругался. Сидя в экипаже, он еще долго выкрикивал подпиравшие к горлу проклятия, заставляя оборачиваться извозчика. Под’езжая к «Пале-Роялю», Мирон Миронович размахивал руками, причмокивал губами, и казалось, что он понукает лошадей. Но на самом деле он про себя рассуждал:
— Погоди, мамочка, с твоими евреями! Для еврейской рыбки есть верная приманка! — и он похлопал по боковому карману, где лежал бумажник. — А положение у меня такое: либо рыбку с’есть, либо раком сесть!
ГЛАВА ПЯТАЯ,
ГДЕ ВСЕ ВХОДЯТ В СВОИ РОЛИ
На предварительном следствии Канфель говорил, что он не знал, зачем Мирон Миронович едет с ним в еврейские колонии. Но Канфелю было известно, что Сидякин отказался отсрочить векселя Москоопхлеба, предложил запродать новое зерно и, при запродаже на половину суммы долга, обещал другую половину отсрочить до первого января. Отправляясь в поездку, Канфель надел непромокаемое пальто и, садясь в автомобиль, сказал:
— Гонки с препятствиями! На финише пшеница или банкротство!
Когда автомобиль выплыл за город, Канфель, закрыв глаза, подставил лицо солнцу и ветру. Справа и слева потянулись бескрайные пустоши, вековые перелоги, высокие опаленные целины. По ним скакали ветры — бесшабашные разбойники крымских степей, подминали под себя полынь, припадали к земле и опять, развевая серебристые тюрбаны, мчались во весь опор. Издавна боялся человек этих ветров, не решался итти с бороной, молебном на землю, и лежали степи, дикие, неприступные, пока не привел человек с собой машину — победительницу пространств и непогод.
