«Я ушла с химфака, — думала Аля, — чтобы исчезла пропасть между мной и Борисом. А она расширяется каждый день. Для меня ведь все вокруг н а с т о я щ е е, я никогда бы не стала играть в морскую игру».
— Не спишь, Алевтина?
Она обернулась. Это вахтенный, Леднев, тоже из практикантов. Рад, что нашел, с кем поговорить, скоротать время.
— В эту азовскую духотищу, понятно, не уснешь, — сказал Леднев. — Целую неделю штиль! Скорее бы в порт куда пристали, я бы в киношку, на танцы сходил. Ты любишь танцевать, Алевтина?
— Нет, — отрубила Аля, ей не хотелось разговаривать.
— А я смерть как люблю. Приз однажды заработал. Чепуха, тройной одеколон, но приятно. Хочешь, и тебя научу? Я курсы западных танцев посещал. Тустеп, бостон — что угодно...
— Эй, мало днем наболтались? — с матрацев, разложенных на палубе, поднялась косматая голова. — Отдохнуть не даете!
Аля подтолкнула Леднева, чтобы уходил, а сама осталась у борта, да так и простояла до пяти утра, когда заавралили: поднимался ветер.
Курс взяли на Белосарайский маяк, и все поняли, что пошли на перевал Азовского моря, к Мариуполю.
Парусник на редкость удачно подвалил к причалу Хлебной гавани. Вечернее солнце низко висело над землей. Два старика сторожа, попыхивая цигарками, молча глазели на пришельцев.
Штурман сложил ладони рупором, крикнул:
— Эй, почему народа нет никакого? Футбол, что ли?
Потом на «Омеге» говорили, что виноват радист: возился с передатчиком, а надо было слушать приемник. Но это только поначалу так говорили, в первый час. Скоро стало ясно, что дело не особенно менялось оттого, слышал ты сам или нет первую сводку. Вот, пожалуйста, вникай:
«С рассветом 22 июня 1941 года регулярные войска германской армии атаковали наши пограничные части на фронте от Балтийского до Черного моря и в течение первой половины дня сдерживались ими. Во второй половине дня германские-войска встретились с передовыми частями полевых войск Красной Армии... Только в Гродненском и Кристыно-польском направлениях противнику удалось...»
Первые дня три на паруснике еще был порядок. Вахту правили, чинили паруса, возились с такелажем. Только за эти же три дня половина практикантов сумела перебывать в военкомате. Возвращаясь, показывали предписания: зачислен на Черноморский флот. И собирали вещи. Руководитель практики растерянно поглядывал в кубрик, где все меньше оставалось занятых коек. Наконец пришла и ему телеграмма. Странная, никто в ней ничего толком не понял, да хорошо, что она хоть что-то определила. Велено было сажать практикантов в поезд и везти прямым ходом, никуда не заезжая, в Архангельск, в распоряжение тамошнего пароходства.
В поезде Аля придумала: позвонить в Ленинград. Лежала на багажной полке, под самым вагонным потолком, и придумала. В Москве, когда ждали товарняк, высидела четыре часа в очереди и дождалась. Соединили с тем номером, вытверженным наизусть, вечным, словно он наколот на руке: 3-18-22.
В трубке хрипело, трещало, а потом отозвался бодрый, незнакомый голос: «Военврач третьего ранга Кротков слушает!» — «Что?! — напугалась Аля. — Какой врач? Мне нужна квартира Сомборских!» — «Это и есть квартира профессора Сомборского. — Далекий голос звучал уже не так бодро и официально. — Но Константина Сергеевича пока нет». — «А Бориса, можно Бориса?» — позвала Аля. «Бориса? Кто спрашивает?» Аля думала, что молчит целую вечность, пока нашлась: «Родственница, я в Москве проездом. Так можно Бориса?» Теперь молчали там, в Ленинграде. Наконец: «Не знаю, как вам помочь. Евгения Ксаверьевна уже эвакуировалась. Нюра, их домработница, устроилась на завод, а Константин Сергеевич должен через полчаса выехать в действующую армию; я отправляюсь с ним, внизу ждет машина...» — «Но где же Борис?» — «Он три месяца как уехал. Бросил аспирантуру и уехал. Завербовался куда-то... И это в такое время, представляете!» — «Представляю», — растерянно отозвалась Аля и услышала телефонистку, объявившую, что разговор окончен.
Три месяца как уехал. «Значит, когда я была в Ленинграде, могла все узнать, — решила Аля и перебила себя: — Узнать... Зачем? Не от меня же он уехал, он со мной никогда не был. Он от себя уехал. От яхты, книг, карт. Почему? Ему так нравилось все это. И куда? На Мурман, Камчатку? Он шутил как-то, что хорошо бы стать учителем в Якутии, в районе падения тунгусского метеорита, или в Бурятии... Боже, какая огромная у нас страна!»
Так ей думалось уже в теплушке, на низких нарах. Тогда еще не пришла тоска, просто было непонятно, следовало разобраться, решить, почему все да отчего. По сводкам выходило, что война совсем близко подкатилась к городу, в котором Аля родилась и провела почти всю свою жизнь. Выходило, что немцы уже где-то под Петергофом. И красноармейцы с котелками, с зелеными сидорами подтверждали: говорят, на окраинах города окопы роют.
Еще из Мариуполя она послала матери телеграмму, но ответа не получила. Только в Архангельске разыскало ее письмо в мятом, захватанном конверте. Мать сообщала, что они с отцом эвакуируются в Ташкент, пусть Аля пишет туда до востребования. И чтобы себя берегла. Как они устроятся, так чтоб и она приезжала, в лихое время вместе надо держаться. А в конце приписка:
«Жалко дом бросать, вещи собирала и все плакала».
В Архангельске, в пароходстве, приняли охотно. Практиканты? Вот вам практика — в порт, на разгрузку. И дни потекли одинаковые, как доски в штабелях: с утра на Бакарице, на лесных биржах, на тесных причалах, а вечером в школе, ставшей на время общежитием. И грустно было от гулкости школьного класса с кроватями, с отгороженным брезентом углом — для нее, Али, сделали ребята, да чужое место, как ни обживай. И еще оттого грустно, что, оказалось, был один человек в жизни, для которого все, ради которого все, а теперь его нет не только рядом, но и просто в другом городе, исчез неизвестно куда, словно умер.
Она сидела на подоконнике, безучастно смотрела в окно, когда в класс влетел Леднев и прямо с порога — чечетку. Два коленца и еще с прискоком для завершения и в ладоши.
— Сидишь, — сказал он, переводя дух. — Сидишь, Алевтина, и ни черта не знаешь. Как самая последняя обывательница, которая об одной только своей квашеной морошке думает. А я вот кадровика сейчас встретил, злодея этого рябого, который нас, лихих флибустьеров, в затрапезных грузчиков превратил. Останавливает меня, злодей...
И Леднев рассказал: на пароходы их расписывают, должность всем — матрос первого класса. Значит, четыреста двадцать целковых в месяц и харчи. А про дальнейшую учебу никому ничего не известно. Во всяком случае, кадровик заявил, чтобы про институт пока не думали.
Он, Леднев, и проводил Алю до самого трапа «Турлеса», нес всю дорогу, перехватывая из руки в руку, ее чемоданчик. На борт подниматься не стал, но и не ушел. Ждал, наверное, с час, пока она устроилась на новом месте, а потом сошла на причал, взволнованная и вроде бы смущенная. Леднев кивнул ей и пошел в сторону кормы, с глаз вахтенного.
Получалось, что они как бы гуляли и во время этой прогулки должен был у них произойти какой-то важный разговор.
Аля это почувствовала по тому, как молчал Леднев — искоса поглядывал, ломал щепку.
— Ну, ты чего? — спросила она, глядя на кормовой флаг «Турлеса» и думая, что теперь это ее флаг. — Чего ты мерехлюндию нагнал?
— Да так, — сказал Леднев. — Может, последний раз в жизни видимся. Разнесет по земле в разные концы — и все. А мне... знаешь, Алька, мне очень без тебя одиноко будет. Замечала, я в институте всегда поближе к тебе садился? С тобой хорошо — рядом. А потом «Омега», Архангельск... Влюбился, что ли.
— В меня? Вот придумал!
— Ну и придумал. — Он смотрел на Алю, надеясь, что она скажет еще что-нибудь, но она только улыбалась, как бы извиняя за ошибку. — Ладно, прощай, побегу я.
— Стой, — сказала Аля и взяла его за руку; не крепко взяла, просто чтобы не обижать, и он это почувствовал.
— Да нет, пойду. Барахлишко собрать надо. Может, и мое судно завтра объявится. Вроде на «Коммунар» должны назначить... Прощай. — Леднев высвободил свою руку и зашагал прочь, временами оглядываясь, а потом заспешил, почти побежал.
Аля растерянно глядела ему вслед. Стало совестно, что обошлась жестоко с парнем. Можно ведь было сказать какие-нибудь слова, ласковые слова можно было даже найти, чтоб не так резко, не так быстро кончился разговор, необычное прощание. Впервые ведь, как ни странно, за ее девическую жизнь было сказано т а к о е.
Она и перед сном, когда растянулась на верхней койке в узкой каюте, думала про это, заново переживала недавний разговор. Что он говорил, Леднев, там, у кормы, под крики чаек? Другой, возникший в мыслях, произносил слова, каких Леднев, может, ни за что бы не сказал, толкуй они хоть сутки; он убеждал Алю, что она и красивая, и ласковая, и умная, что по сравнению с ней другие девушки гроша ломаного не стоят, потому что ни одна не назовет все созвездия на ночном небе, ни одна, кроме Али, не лазила на реи настоящей бригантины, потому что Аля — матрос первого класса парохода «Турлес».
