— Здеся ловитя! Эвон-т линéя! А мы дальша-а!..
У воронинского звена были два карбаса и мережей больше. Дядя Кузя размахивался широко. У женского звена — один карбас и три мережи–курляндки. Марфа распоряжалась как заправский звеньевой, — научилась у Воронина. Линéя — длинный ряд кольев, вбитых в дно, — тянулась далеко от берега в озеро. К кольям этим ставили мережи с раскинутыми крыльями. Нижнюю кромку крыльев тянут ко дну опоки — плоские камни с просверленными отверстиями. Верхняя кромка на воде берестяными да деревянными кухтылями держится. Поставят так мережи, потом на карбасе большой круг заходят, бьют веслами по воде, кричат, шумят, сгоняют рыбу к мережам. Наткнется–де рыба на крылья, — объяснила Марфа, — пойдет дыру какую ни на есть искать, а там одна дыра — горловина в мотню, в сетчатый мешок, растянутый на деревянных обручах. Обратного хода из мотни нет, что в нее попало, то наше.
Марине, Симе Красновой, Калерии с Устей было хорошо и весело. Не такой трудной оказалась рыбацкая жизнь. За весла они еще не брались, мозолей не набили — парус тянул, одеты тепло, сиди, шум подымай. Одна беда — вода очень студеная.
Обойдя круг, подняли мережу. В мотне билась, хлестала хвостишками звонкая рыбья мелкота, будто обрезки светлой жести, если потрясти их в корзине.
Погода улеглась, затихла, солнышко стало пригревать, разошлись тучи. Забухало в дальних камышах, округло как–то, плотно, отчетливо, точно там из квасных бутылок вылетали тугие пробки.
— Охотнички проснулись! — объявила Марфа. — Заезжие, ленинградские. Весной да осенью их тут на каждую утицу по двое.
Марфа злословила. Уток было явно больше, чем охотников. Стаями срывались серые птицы с воды, шумно, стремительно неслись над камышами, с грохотом падали обратно на воду. Возня, всполошный кряк, свист крыл…
— Дура я сидеть за бумагами в конторе! — весело воскликнула Устя Ярцева. — Глотай пыль там, когда красота такая на свете!
Она оперлась рукой о борт карбаса. Борт был в ершиной слизи, рука сорвалась, Устя плюхнулась грудью, и не успел никто слова сказать, не то что шевельнуться в помощь, взблеснула отцовыми, из брезента, просаленными штанищами, бабахнула, как тюлень, в воду.
Ах, ох поднялся, тащили дивчину в восемь рук. Поуспокоились когда, хохот одолел. Хохотали, выгребая к берегу. Марфа велела костер разводить, сушиться, не то огневицу подцепишь.
— Грипп, тетя Марфа, — поправила Марина.
— Гриб ли, ягода или шишка сосновая — всё едино, как там по–докторскому. По–нашему — огневица.
На берегу развели кострище, благо дров сколько хочешь: и доски смолевые, и поленья березовые, и сучья — толстые и тонкие, и камыш — озерные дары озябшим рыбакам. Полыхало пламя на сажень от земли. Дымилась, сохла Устина одежда. Сидела Устя, укутанная в кожух, посмеивалась. Марфа косилась на небо, на озеро, недовольна была: время дорогое попусту идет, мужики там поди ловят вовсю. А тут, гляди, волну разведет, порвет мережи или еще беды какой натворит.
Часу не прошло — обсохла Устя. Снова выехали на линею. И тут приключилось невиданное и неслыханное. Стали было поднимать мережу — в ней бьется–бултыхается — не рыба, не зверь, страшное что–то. С гребнем вдоль хребта, кольцами гнется, что змей. Громадное — с телушку полугодовалую.
Бросили мережу в воду, отъехали саженей на сто, глянули друг на друга — щеки белые, будто морозом прихваченные, хоть оттирай.
— Фу, ерунда какая! — Сима Краснова первой пришла в себя. — Даже стыдно, до того переполошились невесть с чего.
— Верно, чтой–то мы, девки? — опомнилась и Марфа. — Будь оно нечистик — в сет бы не усидело. Рыбина это. Судак поди огромадный.
Снова взялись за мережу. Скопом тянут — не выпростать ее из воды: чудо–юдо пудов на пять, на шесть будет. Теперь уж видно — рыбина. Остроносая, хвост пером, не чешуей — пластинками угольчатыми с синью покрытая. Ухватились все впятером за обручи, треск пошел. Вбухнули в карбас. Забилась рыбина вместе с мережей, длины в ней — сажень, сила — что у медведя. Накидали кожухов сверху, ватников, сами навалились, закричали вразнобой страшными голосами:
— Дя–а–дя-а Ку–у–зя! Ско–ре–я-а!
Рыбина с себя сбрасывала, как ее ни обнимали, рвала мережу, лодку качала, кожух Симин хвостом выкинула за борт. Хорошо, успела его Марфа багром подцепить: ушел бы ко дну. Марину, изогнувшись скользким боком, так о скамью двинула, что у дивчины брючина лопнула на колене, кожа содралась, закровянило.
— Дя–а–дя Ку–у–зя-а! — заорали еще истошней.
Поспешно подошел карбас, ударился с разгону бортом о борт.
— Девки! Дуры! — заорал и Кузьма Ипатьич, увидев, с кем они в обнимку лежат. — Осетра добыли! Король–то какой! Мать честная, казанская и знаменская!
Он перескочил в их карбас, тоже налег на рыбину, запустил крючковатые пальцы под плотно прижатые ее жабры, воздуху туда пустил. Притихла рыба, раскрыла щель рта, зевнула, гукнула, что корова спросонок.
— Шила–то нету? Шила? — спросил Кузьма Ипатьич шальным, сорванным голосом. Руки у него тряслись, борода растрепалась, половина ее за ворот ватника ушла, тонкая прядка за ухо захлестнулась. Страшенный, как сам водяной. — Давай гвоздя, ежели так! — ревет в исступлении.
Подала Марина гвоздик ржавый, на дне карбаса изогнувшийся рыжим червячком. Кузьма Ипатьич выпрямил его в пальцах, будто в плоскогубцах, насквозь проткнул им вострый, что штык, нос осетра, — податливую хрящевину, стал в прокол телефонный провод продевать, — заместо бечевки возил в кармане моток, — увязал кольцом. Только тогда сошел с рыбины, вздохнул облегченно, — пот со лба бежал в семь струй.
— Обратали жеребца. Теперь в воду его, песьего сына, да и к домам поведем.
— Как, то ись, в воду? — Марфа даже глаза вытаращила.
— Очень просто. Сам на поводу за карбасом пойдет. Главное, чтоб живой был. Сонного — его что! Сонного и из Астрахани, с Каспия привезут в леднике. А вот живого — это, брат, фокус! Вся цена, чтоб живого доставить.
— Может, обождем, в воду–то? Так отвезем, а? — для порядка протестовала Марфа. Настаивать не решалась, никогда не видала подобных рыбин. Вылавливали, случалось, мужики осетров в Ладоге и прежде, и Андрей покойный лавливал, — но те по фунту, по три были — не более. Мелкота. А такого!.. Повоюй поди с ним!
Нет, о таких рыбинах только в рассказах Марфа слыхивала.
Совместно вывалили осетра за борт, тихо лег он в воде, как бревно. Удивились даже, ждали иного.
— На поводу он всегда смирный, телушкой идет, — сказал Кузьма Ипатьич. — Мы с отцом моим, помню, этакого барина на девять полных пудов раз зачалили. Тоже спокойненько дался.
Дальше было уж не до лова. Собрались в обратный путь. Гребцу своему, мужу одной из внучек деда Антоши, Николе Сысоеву, Кузьма Ипатьич велел к звену возвращаться. Сам он решил в Набатово с девками плыть, не мог глаз оторвать от осетра, боялся: упустят, дурехи, такое добро загубят!
— Ну и счастливые вы! — приговаривал дорогой. — За двадцать лет не запомню, чтоб такую рыбину кто из набатовских добыл. Эко вам привалило–то! — Торопил: давай, мол, давай, жми.
Ветра почти не было, парус тянул слабо, шли на веслах. Обмотали руки тряпьем. Но и тряпье через час–другой перестало помогать. Вплотную надвигалась трудная рыбацкая жизнь. Осетр — праздник, а будни рыбака — весло, студеная сеть. Будто пареная отмокала кожа на ладонях, переливалось под ней что–то, пузыри вспухали, горели руки… У Симы слезы на глазах.
— Ровней гребите, девушки! Хлопаете по воде, что курицы в луже. Всю обдали.
Устя Ярцева — злая, рвет весло изо всех сил, все еще не отогрелась после купания. Жалеет, может быть, сейчас о том, что покинула теплую контору, рыбачить пошла. Марина стиснула зубы, телесную боль умела переносить по–мужски. И от душевной–то только единожды сорвалась — когда на плече у Алексея расплакалась. Эх, Алеша, видел бы ты ее сейчас… Ведь и в самом деле, спустя пятнадцать лет с того времени, когда играли они в прогнившем, брошенном на берегу карбасе, стала она матросом.
— Споем, может быть? — предложила, чтобы подбодрить подруг.
Для Кузьмы Ипатьича ничто больше на свете не существовало. Он смотрел только в воду за кормой. Послушно шел там, шевеля плавниками, могучий осетр. Старый рыбак, глядя на него, позабыл даже на час свою обиду, сидел рядом с Марфой, рассказывал ей:
— Вот этак мы с батькой, тайком от Твердюковых, повели его через Ладогу, через всю Неву… У Калашниковской набережной — место там такое особливое было — уже челядь барская с корзинками ждет, с подводами. Ну, батя за два золотых и запродал свою добычу. Только впрок не пошло. Был в Таировом переулке на Сенной, как сейчас помню вывеску: «Азиатский буфет Эдем». Запил там батя, загулял, мне «ерша» кто–то намешал — водки с пивом. Оглоушило с непривычки. Куда он, батя, потом делся, куда меня понесло — и не разберешь. Очутился я, в общем, на какой–то частной квартире. Денег нету, сапог новых нету. Пошел батьку искать. А где в Питере найдешь? Двинулся пёхом восвояси. Шесть дён добирался. А отец и того позже заявился — без карбаса, и из одежки–то мало что на нем осталось. Исподники полосатые, крест нательный и кофта бабья замест рубахи…
