Примчался Палька, покрутил Катерину по комнате:
— Да ты стала красавицей, не будь ты моя сестра, влюбился бы! А ну, покажи виновницу торжества!
Палька был приподнято-счастливый, шумный. На племянницу поглядел с любопытством, но без всякого понимания. Он подтрунивал над Катериной, а она над ним, они опять были в веселом и озорном ладу, как раньше. Кузьминишна ценила шутку, но сегодня их веселость немного коробила. Зато Марья Федотовна не могла нарадоваться:
— Слава богу, Катериночка совсем прежняя!
Прибежали Люба с Сашей. Палька и Саша вскоре ушли по делам, а Люба захотела поглядеть, как пеленают ребенка.
Катерина села кормить — уже не просто дочку, а Светланку, семья одобрила имя. Словно почувствовав, что ее хотят рассмотреть честь честью, Светланка широко раскрыла глазенки, тускло-синие, окруженные редкими белесыми ресничками.
Сосала деловито, чуть захлебываясь. Выпростала крохотную ручонку из пеленок и начала водить ею по материнской груди.
— Глазки Вовины, — прошептала Люба.
— Говорят, у новорожденных у всех синие, настоящий цвет потом появляется, — также шепотом сказала Катерина.
— А я помню Вову таким — ну, вылитый она Вова, — уверяла Кузьминишна. — У меня карточка есть, сама увидишь.
— Правда?!
Ей хотелось, чтобы это было правдой, чтобы в младенческих чертах ожил Вова. Странно, с рождением дочки память о любимом не разгорелась, а будто гасла. Само по себе требовательное, хваткое, очень жизненное существо лежало на ее руках и напоминало только о самом себе. Все в нем было чудесно и неповторимо, все только начиналось. И мысли тянулись за ним — не в прошлое, а в будущее. Она старалась восстановить облик Вовы, но возникали отдельные черточки — застенчивая полуулыбка, какою он встречал ее, подрагивание губ в минуту ссор, упрямый наклон головы, коричневая родинка на веке… Черточки мелькали и таяли, таяли… Растают, а совсем близко, наяву — розовое личико, окаймленное белой пеленкой, смешные реснички, то взлетающие, то сонно опускающиеся на тускло-синие глаза; глаза пристально смотрят куда-то и еще ничего не научились примечать, узнавать. Что они видят? Уже есть у них какое-то свое выражение. Почему они вдруг поворачиваются — на звук, на свет? Ручонка выпросталась — зачем? Что она пытается найти, схватить? Живое чудо. Земное, осязаемое. Перед ним прошлое — сон. И то, что вдруг потрясло осенью, признание Игоря, женская тревога — тоже сон. И глянцевитая карточка с колючей, напористой надписью — тоже. Забыла ее в тумбочке — и хорошо.
К вечеру началось паломничество поздравителей. Катерина уже не могла встречать, разговаривать, провожать — ноги подгибались. Выходила ненадолго, показывала дочку — и опять скрывалась. Мать, старики Кузьменки и Люба всех принимали, отвечали на расспросы, угощали кого чаем, а кого и водочкой.
Под конец пришли Степа Сверчков с Клашей Весненок. Что они часто бывают вдвоем, все знали, но приход Клаши к Световым был неожидан — жила Клаша не в поселке, а в городе, знакомы не были, Катерину впервые увидала на собрании. Видимо, и сама Клаша ощущала неловкость — краснела, оглядывалась, никак не могла включиться в разговор. Она принесла подарок новорожденной — маленькую серебряную ложку.
— Эту ложечку когда-то мне «на зубок» подарили, — розовея, сказала она. — Мама говорит, она счастливая.
— Чего ж ты счастливую передариваешь? — лукаво спросила Кузьминишна. — Или в своем счастье уверена?
Клаша пуще покраснела и покачала головой.
— Нет, не уверена, — просто ответила она. — Мне хотелось что-нибудь нужное, хорошее — для вас. — И она просительно улыбнулась Катерине.
— Как это не уверена? — простодушно вскричал Сверчок. — Ты же у нас!.. Да все тебя… ценят!
Клаша дружески дернула Сверчка за волосы и подошла к Катерине:
— Можно мне… хоть одним глазком?..
Светланка спала. Катерина вытянулась на кровати около нее, а Клаша присела рядом. Что нужно этой милой девушке? Будто хочет спросить о чем-то, но не решается.
— Я Степу с детства знаю, вместе коз пасли. Хороший парень!
— Мой лучший друг, — заявила Клаша, но не ухватилась за эту тему, а начала шепотом рассказывать, как помогали комсомольцы строить дорогу от города к опытной станции, как теперь решили взять шефство над подземной газификацией.
— А у вашего брата все уже в порядке? — спросила она. — Мужественный он человек!
Она похвалила выступление Катерины, смелость Мордвинова, энергию Алымова и его умение говорить зажигательно.
— Вот я не умею. Про себя все-все высказываю, а выйду — во рту пересыхает и слова куда-то улетучиваются.
— А я не боюсь.
— У вас семья такая — смелая.
— А ты не смелая? Про тебя говорят, Клаша, что ты из всех наших комсомолок самая боевая.
— Ну какая я боевая!
Разговор шепотом над спящей Светланкой сближал их. И Катерина решилась заговорить с этой почти незнакомой девушкой о том, о чем весь день не смела заговорить с Кузьмой Ивановичем.
— Мы с Вовой не были зарегистрированы. А мне хочется, чтоб Светланку записали на его фамилию. Как думаешь, можно?
— Ну конечно! Не все ли равно, зарегистрированы или нет! По-моему, когда двое любят…
Она высказывала свои взгляды на любовь с категоричностью девочки, еще ничего не пережившей, но все обдумавшей.
— Ты не беспокойся, — незаметно перейдя на ты, говорила Клаша, — я все беру на себя. Завтра же зайду в загс и договорюсь, а вечерком забегу к тебе, хорошо?
За стеной усилились голоса, пришел еще кто-то. Клаша подскочила:
— Мне пора!
Прежде чем она собралась, в комнату ввалился Никита, с примятыми шапкой, спутанными волосами, с застенчивой полуулыбкой на повзрослевшем лице.
Увидав незнакомую девушку, он на минуту запнулся, но тут же приосанился и заговорил развязнее, чем следовало в данном случае. Катерина знала у Никиты способность рисоваться и не любила ее. И Клаше не понравилось, она торопливо распрощалась.
— Значит, я теперь дядя? — своим, естественным голосом сказал Никита, когда Клаша ушла. — Что за девушка? Никогда не видал ее.
— Невеста Сверчка, — сухо ответила Катерина. — А у тебя сразу хвост трубой, непутевая душа!
— Да уж теперь путевая, — со вздохом ответил Никита. — Поджало меня, Катериночка, сам себя не узнаю.
— Женился — или как?
— Да где женишься-то? К родителям… сама знаешь. У нее — чуть придешь, хозяйка гремит у двери ухватами. На стройке — общий барак, нары в два этажа, теснотища. Как бездомные, словом перекинуться негде, не то что…
Он присел на стул, свесив голову.
— Может, мне поговорить с твоими?..
— Не-ет. Не поможет.
— Ну, приведи ко мне свою Лелю.
— Не пойдет она. Обижена очень. Ведь чего она мне, кроме хорошего, сделала? А ее…
Губы знакомо дрогнули, как у Вовы. И в это время закряхтела Светланка. Катерина начала перепеленывать ее.
— Скажи пожалуйста! — пробормотал Никита над ухом Катерины. — Все как надо, даже ноготки.
Голенький, барахтающийся на кровати ребенок, его ножки с настоящими ноготками задели какую-то струну в душе Никиты, и струна откликнулась изумленным звуком. Никогда-то он не понимал, какая может быть прелесть в таких вот котятах. Когда Лелька однажды сказала: «Хочу, чтоб все по-хорошему, чтоб муж, и дом, и дети», — он согласился, раз Лельке это нужно, но при слове «дети» ничто не шевельнулось в нем, ни представления, ни чувства. А они, оказывается, вон какие забавные.
— Подержи-ка! — приказала Катерина, запеленав дочку и передавая Никите тугой конвертик.
Пока она взбивала тюфячок, Никита напряженно держал ребенка. «Дочка Вовы… Племянница… И у меня когда-нибудь родится такое… Занятно!»
— Константин Павлович приехал! — благоговейно сообщила мать. — Выйди, Катериночка.
— Устала я. Разве что на минутку.
Катерина помедлила у зеркала. Закрутила косы вокруг головы. Потуже стянула пояс домашнего халатика и сама себе понравилась: опять стройная, тонкая в талии, красивая. Не вошла, а вплыла в столовую навстречу сверкающим глазкам Алымова. Приняла поздравления. Отказалась принести дочку: заснула, в другой раз покажу. О чем-то спросила, невнимательно выслушала ответ и уплыла тем же легким скользящим шагом.
Оставшись одна с дочкой, усмехнулась: влюбился дядька. Каждый шаг прикидывает: как мне покажется? Ну и пусть, а то больно злой да скорый! И чего я робела? Он сам по себе, мы сами по себе, верно, доченька? Нам на всех дядек наплевать.
Дело было совсем новое, но уже образовались вокруг него поколения: Алымов, Катенин и Федя Голь были поколением старшим, накопившим некоторый опыт, а у молодых руководителей станции № 3 появилась своя молодежь: Степа Сверчков, Леня Коротких и Клаша Весненок с ее комсомольцами.
