Врона взял книгу, сделал отметку красным карандашом на полях против фамилий Пшигодского, сахарников и крестьян.
– Остальных выпустить. Нечего кормить дармоедов! Пойдемте дальше.
Пока открывали следующую камеру, начальник тюрьмы успел прочитать имена тех, кто освобождался.
Через двадцать минут в камере осталось шестнадцать. Патлай наскоро передал через Пшеничека несколько слов своей жене, Пшигодский же надеялся поговорить с братом.
– Пане капитане, смею просить вашей милости отпустить моего брата, Мечислава Пшигодского, что в девятой камере. Он против немцев агитацию вел, так его за это взяли…
Голос Адама дрожал. Он не отнимал руки от козырька конфедератки.[12]
– Рядовой Пшигодский, я сам знаю, что делать. Отправляйся к воротам!
Адам замер на месте.
– Что я сказал? Кругом марш! Чего стоишь, пся крев?[13]
Молчание. От удара кулаком по лицу он пошатнулся и едва не выронил ружье.
– Марш, а то застрелю, как собаку!
Адам тяжело сдвинулся с места. Медленно пошел по коридору, волоча по полу винтовку. Проходя мимо камеры № 9, он встретился с глазами брата. Тот все слышал.
Весть о перевороте и о том, что освобождают арестованных, мгновенно распространилась по городу. Вскоре на окраине у тюрьмы собралась толпа. Отряд легионеров не подпускал никого близко к воротам.
Раймонд, Андрий и Олеся тоже были здесь.
Освобожденных засыпали вопросами, окружив тесным кольцом, но никто ничего толком не знал. Когда из ворот выбежал молодой парень в пекарском платье, его сейчас же обступили.
– Ты что, тоже сидел?
– Да!
– Значит, всех освобождают? – спросил его Раймонд.
– Ну да, всех! Одних жуликов только… А которые честные, так тех еще на один замок.
– Выходит, ты – жулик? Раймонд, береги карманы! А то у него – один момент, и ваших нет!
Пшеничек яростно повернулся к Андрию.
– Это ты сказал, что я жулик? Сакраменска потвора![14]
– Сам назвался! – крикнул ему Андрий, готовясь к потасовке.
– Да чего вы сцепились, как петухи? Не дадут расспросить толком человека! – крикнула пожилая женщина, дергая Пшеничека за рукав.
– Так не всех, говоришь? А кого ж оставляют?
– Я ж сказал – которые за правду, те и будут сидеть! А ежели меня жуликом еще кто назовет, так я ему из морды пирожное сделаю… Я за правду сидел! А почему выпустили, черт его знает!
– Эй, ты! Что ты тут брешешь? Хочешь обратно за решетку? – угрожающе прикрикнул на Пшеничека хорошо одетый господин, известный всему городу владелец колбасного завода, и толкнул пекаря палкой в спину.
Андрий вырвал палку из его рук.
– Ты за что его ударил, колбаса вонючая? На, получи сдачи! – И Андрий ловко сбил с головы торговца котелок.
– Держите его! Поли-ици-я! – заорал тот, схватившись рукой за лысину.
По мостовой зацокали копыта.
– Это что за сборище? – С высоты коня Эдвард Могельницкий окинул презрительным взглядом столпившихся у тюрьмы. – Поручик Заремба, очистить площадь!
– Ра-зой-дись! – скомандовал Заремба.
Над головой его сверкнул палаш.
Толпа шарахнулась и побежала, опрокидывая все на своем пути.
Отряд легионеров у ворот тюрьмы взял ружья наперевес. Это могло служить и приветствием командиру, и острасткой для толпы.
Пробежав два квартала, Раймонд, Олеся и Пшеничек остановились. Разогнав толпу, легионеры ускакали.
– Где же Андрий? Вы его не видели? – волновалась Олеся. От бега щеки ее раскраснелись, она глубоко дышала.
Молодой пекарь посмотрел на девушку, затем на Раймонда и грустно улыбнулся.
Из переулка вынырнул Птаха. Он бежал легкими скачками, вертя в руках палку.
– А-а-а! Вот вы где! Фу… Я отстал маленько… – Смех сверкал в его глазах.
Подбежав к друзьям, он прислонился к забору и захохотал.
– Эх, если бы вы видели, как он улепетывал! Умру! Когда все кинулись, я колбасника еще раз наддал палкой. Он как стрибанет! Да так быстро, что я его насилу догнал. Дал ему на прощанье еще раз! Он от меня, как от черта, в подворотню…
Пшеничек тоже смеялся.
Раймонду и Олесе, глядя на них, трудно было сохранить серьезность.
– Я с тобой никуда больше не пойду. Только осрамишь… Вот не знала, что ты такой хулиган…
– Что же, я не виноват, что сегодня день такой скаженный, – беспечно ответил Андрий.
– На, приятель, палку. Тебя ею били, так и возьми себе на память… А скажи, наших заводских ты там не видел? Патлая, Широкого? – спросил Андрий пекаря, подавая ему палку.
– Ну, как же! Я вместе с ними сидел. Хороший человек Василий Степанович! Все заводские вместе… С ними еще Пшигодский один. Тоже хороший человек, – с трудом подбирал украинские слова Пшеничек.
– А знаешь что? – подумав, сказал Раймонд. – Пойдем к жене Василия Степановича, ты ей все расскажешь.
Да он и так просил передать ей кое-что.
– Ну, вот и пошли. Давай познакомимся.
– Господин капитан, один из освобожденных хочет сообщить вам что-то важное. – Начальник тюрьмы показал на Дзебека.
– Ну, что там? Быстро! – сказал Врона, войдя в канцелярию.
– Прошу позволения, ясновельможный пане, поздравить вас с победой! Я сам поляк, и я… – патетически начал Дзебек.
– Короче!
Дзебек глотнул конец фразы, угодливо осклабился и зачастил:
– Я, как поляк, обязан перед отчизной служить вам верой… В тюрьму я попал по недоразумению…
– Короче, пся крев! – гаркнул Врона.
– Считаю своим долгом сообщить, пане капитане, что в камере номер девять остались опасные люди… Особенно этот Патлай… Но и Пшигодский. Они все время ведут красную пропаганду… Особенно опасен Патлай. Это заклятый большевик, пане капитане! Вы изволили отпустить этого мальчишку Пшеничека. Это очень вредный мальчишка! Он все время с ними якшался. Патлай ему что-то шептал перед уходом. Если не поздно, прикажите задержать его. Если пану капитану угодно, я могу рассказать все подробно.
– Хорошо! Поговорим… Кстати, чем вы думаете заниматься?
– Чем вам угодно, пане капитане.
– Что ж, попробуем! Авось из вас неплохой агент выйдет. Но только у меня без фокусов! А то пуля в лоб – и на свалку.
– О, что вы, пане капитане! Я оправдаю доверие.
Вечером Раевский с сыном осторожно подошли к своему дому. На окне зажженная лампа.
– Значит, все спокойно. Мама дома.
Отец вошел в квартиру, сын остался сторожить у ворот. Целый день юноша кружил по городу, выполняя поручения отца.
Через минуту из дома вышла мать. На ходу шепнула на ухо:
– Иду к жене Патлая. У нас Олива. Отца дожидался. – И скрылась в темноте.
«Милая, родная мама! Как она изменилась! Какая-то другая стала – совсем молодая…»
– Все будет сделано, товарищ Раевский! У нас на складе в типографии стоит запасная «бостонка». Ручная. Сегодня ночью у нас срочный заказ от ихнего штаба. Приказы, мобилизационные анкеты и воинские книжки надо отпечатать. Я, кстати, и вам принесу всего этого понемножку. Может, пригодится. А это я сегодня ночью сам отпечатаю. Пятьсот штук, больше не успею. Только под утро воззвания надо вынести из склада. И набор тоже, а то разбирать его мне некогда будет. А потом я вам шапирограф по частям притащу. Это штука полезная. А то ведь навряд ли придется печатать в самой типографии. Ведь они, когда прочтут, так все вверх дном перевернут… Это дело надо обтяпать основательно, а то и без головы останешься, – говорил Олива спокойно, рассудительно.
Старый наборщик понравился Раевскому. Все лицо в мелких морщинах. Большие очки в медной оправе, а за ними – голубые, добрые глаза.
– Скажите, товарищ Олива, там, кроме вас, никого больше нет, кому можно было бы доверить?
– Кто его знает? Есть, конечно, порядочные, но в петлю не полезут. Комнатный народ. Остальные еще хуже – два пепеэсовца, сионист и трое – куда ветер дует. Разве только Эмма Штольберг? Ее отец венгерец, но девчонка здесь родилась. Зелена, а так как будто ничего.
– Хорошо, товарищ Олива, действуйте.
Наборщик встал.
– Да, чуть было не забыл! Скажите, вы нам печать сделать не можете?
– Я, конечно, не гравер, но, пожалуй, сделаю. Вам-то ведь не очень фасонистую. Хе-хе… – Морщины на его лице зашевелились, а в уголках глаз собрались веером. – Ну, всего хорошего. Присылайте ребят к пяти утра.
Раевский на минуту задержал в ладони черную от свинцовой пыли руку Оливы.
– Почему вы не в партии, товарищ Олива?
– Стар уж… Где мне! Пусть уж молодые. А я подсоблю. Меня если и повесят, так не жалко – свое прожил. Конечно, умирать никому не охота, но все же молодому это тяжелей. – Он посмотрел на Раевского поверх очков строго и, как показалось Сигизмунду, укоризненно.
Когда Олива вышел, Раймонд вошел в комнату.
– Вот что, сынок, мы поручаем тебе организацию коммунистического союза молодежи. Партии нужны сторожевые и разведчики, преданная молодежь. Ты сам видишь, мы в стане врага. От одного неосторожного шага, движения – может погибнуть вся организация. Молодежь иногда неосторожна по неопытности, вот почему прием в союз новых товарищей – весьма важное дело. Принимать можно только отважных, сознательных, готовых пожертвовать даже жизнью. Представь себе, что мы приняли труса и он почему-либо попадется в руки жандармов. Он ведь выдаст всех в надежде спасти тою шкуру. Его революционности хватит только до первого ареста. Есть такие любители опасных приключений. Наша борьба для них – не кровное дело. Они играют в революцию. Этим чаще всего страдают интеллигентики, начитавшиеся приключенческих книг. Когда дело от игры переходит к смерти, то они начинают трусить. Основное ядро будущей организации мы наметим вместе. Кого ты считаешь наиболее достойным?
