— Да он в церкви, — прогудел Яшка.
— Полезли… Тикать, глядите, будем назад, а то впереди речка, — наставительно проговорил Федька, и все трое бесшумно перелезли через стенку.
Где-то в хуторе, несмотря на канун годового праздника, бойко голосила ливенская гармошка. Звонкий девичий голос вторил ей:
Милай мой, идем домоой,
Зорька занимается!
Поздной ноченькой приде-ешь,
Маменька ругается.
На речке задорно крякали утки, неуемно галдели лягушки, в хуторе тявкали собаки.
Дед Муха только что вернулся из обхода и был в сторожке. Он снял сапог, намереваясь прилечь отдохнуть, как вдруг тишину звонко огласил колокольчик. Это означало, что в саду кто-то тронул сигнальную проволоку, на четверть от земли протянутую вдоль стенки, со стороны хутора.
— Счас же был… Когда ж они успели? — удивленно проговорил дед Муха, с сапогом в руке стоя посреди сторожки и не отрывая взгляда от колокольчика. — Опять, должно, кобель сиганул, а ты иди, шляйся… Вот жизнь!
Задумчиво почесывая редкую свою бородку, он подошел к двери, вслушиваясь, не донесется ли из сада какой подозрительный шорох, и неуверенно взглянул на стоявшее в углу хозяйское старинное шомпольное ружье.
Бабка его после всенощной задержалась где-то на хуторе, посоветоваться было не с кем. И дед решился действовать с оружием в руках.
Торопливо одевшись, он взял ружье, не без опаски высунул голову из сторожки и, наклонясь, нетвердыми шагами пошел между рядками деревьев. Часто останавливаясь, он приседал на носки, прислушивался, приставив ладонь к уху, всматривался дальше.
В средине сада вздрогнуло и зашумело дерево. Вздрогнул и дед Муха.
«А-а… Стал быть, на самом деле трусют? Не иначе — скороспелку. Молодец, дед, что оружие прихватил», — похвалил он себя и, оглянувшись, шепотом позвал своего помощника:
— Полкан! Полкан!.. Нету… Где ж тебя нечистый завсегда мотает в такую главную минуту?
Дерево вздрагивало чаще, шумней. Дед Муха, изогнувшись вдвое, прошел еще саженей десять, опять присел на корточки, стараюсь удостовериться — много ли воров?
Шелестели о листья падающие яблоки, глухо ударялись о землю, а вокруг яблони вприпрыжку сновали силуэты.
— Один, другой, третий… пятый… Ох-хо-хо… — считал дед Муха, и тело его покрывалось мурашками.
Так прошло несколько минут. Дед не решался кричать, боясь, что воров много и как бы не было худа, но вспомнил, что при нем ружье, дрожащими руками изготовил его к бою и, набравшись храбрости, старческим, хриплым голосом перепугал сонную ночь:
— Ни с места, сукины сыны!
Воры, как зайцы, бросились от дерева в разные стороны и слились с мраком.
Ободренный успехом, дед Муха неистово загремел:
— Стой, приказываю! Подстрелю, едять вас мухи! — и побежал к яблоне. Как он выстрелил, он не помнил, только помнил вспышку пламени и кромешный мрак вокруг.
Где-то неподалеку на выстрел отозвалась собака, и тут дед совсем осмелел. Но каково же было его удивление, когда, наконец прозрев, он увидел, что перед ним, шурша листьями, что-то неуклюже барахталось в воздухе — черное, страшное.
— Караул! — благим матом крикнул старый рыбак, закрыв глаза, и как стоял, так и сел на землю, будто косой кто по сухим ногам его дернул… И в этот самый миг случилось с ним такое, за что бабка Муха на всю жизнь опозорила его нехорошим прозвищем…
Немного спустя он уже сидел в своей сторожке, заперев дверь на засов, и прислушивался к собачьему лаю.
А висел в воздухе Федька. Спрыгнув с дерева в тот самый момент, когда дед Муха подбежал к-яблоне, он зацепился новой холщовой рубахой за сук и, к великому своему огорчению, повис. В первое мгновение после выстрела он почувствовал, как что-то горячее и удушливое залепило его лицо, одежду. Он подумал было, что это дробь… кровь и, вероятно, он уже не на этом свете, но вспомнил, как на днях перезарядил ружье деда Мухи печной сажей, и у него отлегло от сердца. Опасаясь, что дед может стащить его и узнать, он ловил руками ветки, болтал ногами, ища точку опоры, но земля была от него на аршин и до ветвей короткие руки его не доставали. Наконец сук не выдержал и обломился. Федька опрометью бросился из сада, и тут его настиг дедов Полкан.
Леон, выбравшись из сада с другой стороны, шел по-над стенкой, высматривая, не ждут ли его приятели. Издали он заметил странную черную фигуру, окликнул:
— Это ты, Федька?
И тут только Леон увидел: без фуражки, с взлохмаченными волосами, в изодранной рубахе и с выхваченной до ягодицы штаниной, Федька был весь исчернен печной сажей и решительно мог в такую ночь свести с ума любого хуторянина. Леон рассмеялся.
— Перезарядил на свою голову, — ворчал Федька, снимая рубашку. — А я еще самый первый сорт сажи насыпал!
Не дождавшись Яшки, они решили идти к тетке Агапихе, надеясь, что он уже там. Леон вошел первым. На лбу у него вздулась красная, с синим отливом, шишка. На голом плече была ссадина и блестела кровь.
Следом за ним черный, как трубочист, ввалился Федька. Ребята и девки ахнули и бросились на разостланную белую полость, хватаясь за животы от неистового смеха.
Не успели эти двое рассказать о своих приключениях, как, мокрый с ног до головы, весь в грязи и без фуражки, явился Яшка, и новый взрыв смеха наполнил хату.
Оказалось, что, спасаясь от Полкана, Яшка угодил в речку и добрых полчаса вылавливал в темноте высыпавшиеся из-под рубахи яблоки.
— Лопайте! — Одной рукой держа подол рубахи, другою Яшка бросал ребятам испачканные грязью яблоки, и тут только заметил Оксану. Руки у него невольно одернули рубашку, и яблоки дробно посыпались на пол и разбежались в стороны.
Яшка смущенно вышел в переднюю, не зная, то ли уходить домой, то ли оставаться.
В передней, поджав ноги, дремала на сундуке тетка Агапиха, ожидая, когда ее позовут девчата. На старинной, покрытой рядном деревянной кровати, разбросавшись, спали мальчик и девочка, то и дело ожесточенно почесываясь во сне. В углу, у потемневшего лица Николая-угодника, мерцала лампадка, копотью густо чернила потолок.
К Яшке вышла Алена, укоризненно зашептала:
— Это ж страм перед Оксаной! Да еще исподники белеют сзади! Иди домой, переоденься.
— Она все время будет, чи уйдет?
— Опять «чи»?.. Не уйдет, не бойся!
Не прошло и получаса, как Яшка явился в другой одежде. Теперь он нарядился в самое лучшее, что у него было. На нем была дорогая суконная тройка, белая рубашка, заправленная в шаровары, лакированные сапоги и новый картуз, из-под которого непокорно вихрились его черные волосы.
Оксана посмотрела на него, и они приветливо улыбнулись друг другу.
— Да, из Яшки, кажется, хлебороба но получится, ты был прав, — сказал Леон Федьке.
Гулянье было в разгаре. Федька то лихо играл, то, отдав Леону гармошку, плясал, выкидывая всякие коленца. На столе, на белой льняной скатерти, были расставлены тарелки и блюда с жареным гусем, колбасой, сельдями, рисовой кашей с изюмом, яичницей-глазуньей, с лапшевником, залитым сметаной, посредине возвышалась гора яблок, груш и рядом с ней — огромный кувшин меду, а на табурете стояло ведро вина. И все это было заготовлено правдой и неправдой, иное заблаговременно, иное сегодня, и самые главные затраты на угощение сделал Яшка.
Лишь только ребята выпили по второй чарке, как в дверь настойчиво постучали.
Тетка Агапиха, узнав голос, всполошилась.
— Атаман!
Все притихли и посмотрели на Яшку. Никто не знал, чем кончится, если не открыть дверь такому гостю, и тем более не знали, что будет, если открыть.
— Садитесь за стол. Ешьте! Пейте!.. Левка, возьми гармошку, Федька, пляши. Ну, веселее! — скомандовал Яшка, а когда хата наполнилась гамом и топотом ног, велел тетке Агапихе открыть дверь.
В хату, щуря глаза, вошел атаман Калина, следом за ним — Нефед Мироныч.
— Видал? — переглянулся он с атаманом. — Свадьба, истинно кошачья свадьба!
Калина обвел глазами участников вечеринки, задержал строгий взгляд на ведре с вином и, поправив усы и выпятив живот, начальственно спросил:
— Кто тут хозяин?
— Я, — боязливо отозвалась стоявшая позади него тетка Агапиха.
Атаман презрительно скосил на нее глаза и, не удостоив ее ни одним словом, грозно загремел:
— Я спрашиваю, кто это гульбище непутевое под годовой праздник устроил?
— Я, — спокойно ответил Яшка, выходя вперед и заложив руки за спину, — Я устроил, Василь Семеныч, а они, — указал он на парней и девчат, — мои гости. Могу и вас пригласить, ежели не чураетесь молодых людей.
— И я, — вышел Леон на середину комнаты, козырьком фуражки прикрывая шишку на лбу.
