Балчинжав долго и ласково пожимал Марусе руку:
— Здравствуй, здравствуй, Марусья! Такое утро, хорошо будет ехать. Верно?
— Верно. Надо и нам просвещаться, Балчи. Чем мы хуже других?
— Правильно, Марусья! Надо смотреть, пока молодой.
Гриша виновато проговорил:
— Ты вот что, Балчи... Ты извини, что машина такая... Уж я старался раздобыть получше, да не получилось.
Балчинжав, уже усевшийся на заднее сидение, тотчас выскочил из машины и обошел ее кругом.
— Ничего машина. Грязна маленько, бита мало-мало. Это ничего. Работьяга!
Он улыбался, и Гриша удовлетворенно подмигнул Зыковым:
— Что я вам говорил? Балчи парень свой, понимает. Поехали. Прощай, любимый город!
* * *
Собольск лежал в глубине долины. По дну ее, колотясь о каменные берега, извиваясь среди гладко отшлифованных щекастых валунов, взбугренная и пенистая неслась Соболка. По берегам реки, точно только что выбравшись из воды после купания, лежали белоснежные массивы жилых домов. Они террасами вздымались на склоны и ослепительно сверкали в лучах утреннего солнца белизной стен и зеркалом оконных стекол. На темном фоне леса город казался необыкновенно чистым и опрятным.
Машина поднималась в гору. За полосой жилых кварталов открылась широкая панорама завода. До самого края тянулись кровли цехов, похожие на ряды бесчисленных теплиц. Над литейными чернели прикрытые зонтами дымоходы вагранок вперемежку с жадно разинутыми жерлами вентиляторов. На вершине красной кирпичной башни белел квадратный циферблат заводских часов, и даже отсюда было видно, как прыгает с деления на деление минутная стрелка.
Венчала заводскую панораму поднявшаяся высоко в небо труба электроцентрали. Из нее, как живое и подвижное продолжение, отвесно вверх лез шевелящийся султан дыма. Достигнув уровня горных вершин, султан закручивался в мощные клубы, которые медленно относило к телевизионной мачте, одиноко торчавшей на макушке хребта.
Дорога круто петляла по дну долины. Дремучий сосновый бор сменился легкими и чистенькими березовыми рощицами, а вскоре и от них осталась низкорослая кустарниковая поросль. Открывалась степь. Открывалась широко и просторно, жаркая, изнемогающая от зноя, укутанная в дрожащее и переливающееся марево. По ту и по эту сторону дороги шевелились зеленые, перекатывающиеся волны созревающих хлебов.
Балчинжав смотрел в окно и вспоминал... Точно так же, как теперь исчезает в голубой дымке Урал, девять месяцев тому назад уходили назад Хангайские горы. Он уезжал из Монголии...
Смешно вспомнить: боялся ехать в Россию. Немного, но боялся. Как узнал, что должен ехать, целую неделю ходил и все думал, как будет жить там, в России?
Задумался и отец, горевала мать, совсем скучная стала Дулма. Мать пряталась в темный угол, упиралась в стену головой и плакала. Тихонько плакала, чтобы никто не видел и не слышал. Потом вытирала красные глаза и давала есть. Самое лучшее, что было в доме, она давала Балчи. Кто знает, как его будут кормить в России. Чужие женщины будут готовить пищу ее сыну... И мать снова уходила в угол, снова плакала.
Отец только гладил свою редкую седую бороду. Он не хотел смотреть так часто на сына, но взгляд сам тянулся к Балчи. Стоило Балчи оглянуться — и он видел, как отец спешно отводит глаза. Отец был в России. Давно — когда еще жил Сухэ-Батор. Сухэ-Батор посылал его в Россию. Теперь Россия другая — богатая, сильная, крепкая.
— Все смотри, сын, и пиши домой большие письма, — говорил отец. — Ты приедешь мастером, тебе будет большая дорога. Мастер для Монголии самый дорогой человек...
Дулма даже говорить не могла: тосковала. Она еще совсем девочка. Вздыхать и плакать — ее дело. «Почему ты плачешь, Дулма? Ты знаешь, что я вернусь?» — «Знаю, — шептала она. — Но ты меня забудешь, Балчи!» Почему он ее забудет? Такую не забудешь. Он говорил ей словами сказителей-улигерчи: «Солнце в небе — разве не помнишь в самую темную ночь? Золотые звезды, луну, кованную из серебра, — разве нет их в твоем уме, когда день?» Дулма слушала красивые слова, однако глаза все равно были невеселые.
Как давно не смотрел он в глаза Дулмы. Они были бы совсем широкие, если бы она увидела его сейчас. Удивительно! Он, ее Балчинжав, на русской машине едет по русской земле. У него русские друзья, хорошие друзья, которые ухаживают за ним, словно он не сын простого арата, а какой-нибудь князь, богдо-гогэн. Он много раз говорил: «Не надо, зачем так делаете?» Они говорят: «Ты — наш гость. Уедешь от нас в Монголию, и мы хотим, чтобы ты нас хорошо вспоминал...»
Зачем они заезжают прямо в воду? Балчинжав очнулся. Да, хотят помыть машину. Скоро Зауральск.
Зеленоватые воды Соболки уже крутились вокруг колес. Река выбралась из горных теснин и теперь, успокоенная, тихо несла свои неглубокие воды по степным просторам. Ниже по реке виднелся Зауральск, над городом тут и там висели дымные облака — заводы работали.
Маруся уже разулась и по воде шагала к берегу, одной рукой придерживая чемодан, другой прихватив подол юбки. Раздевался и Гриша. Снимая рубашку, он стукался локтями о баранку и потихоньку ругался. Семен, широко зевнув, сказал:
— Значит, будем купать драндулет?
— Вода теплая, как молоко! — крикнула с берега Маруся. — Вымоете машину — угощу завтраком...
* * *
Зауральский театр оперы и балета открылся недавно. Шли первые спектакли.
Начали строить театр еще до войны, но закончить не успели, и все эти годы в центре Зауральска стоял неприглядный и мрачный остов здания. В военное время в нем размещался завод, потом было оборудовано общежитие.
— По-чудному тут люди жили, — рассказывал Гриша. — Койки, говорят, стояли в зрительном зале. Как захрапят жильцы — по всему залу гул идет. Удивляюсь, как люди тут жили.
— Другого-то жилья не было, куда денешься? — сказал Семен.
— Верно... Ну, пошли билеты брать.
Они поднимались по широким ступеням театрального подъезда. Прошли мимо полированных мраморных колонн, таких ясных, что в них можно было смотреться, словно в зеркало. Миновали массивные двери с огромными бронзовыми ручками и вступили в кассовый зал.
— Фу ты, ну ты! — пробормотал Гриша, сам удивленный неожиданным волнением, охватившим его.
Они стояли на пороге зала, сразу ощутив неприглядность своего внешнего вида: пыльные и мятые костюмы, огрубевшие, опаленные солнцем и обветренные лица...
Зал сиял какой-то особенной, холодной и торжественной, мраморной чистотой.
— Красиво строят, ничего не скажешь, — кивнул Семен.
В дальней части зала виднелась стеклянная перегородка с тремя окнами — кассовыми и администраторским. Все три окна были задернуты шторками нежно-кремового цвета, а между шторами и стеклом были выставлены таблички: «На сегодня все билеты проданы».
— Не может такого быть!
Благоговение с Гриши словно ветром сдуло. Он кинулся вперед и постучал сначала в одно окно, потом в другое. Степенные пожилые кассирши, приподняв шторки, ему отвечали. Было видно, как у них шевелятся губы, как они пожимают плечами. Должно быть, ответы были отрицательные, потому что Гриша помрачнел и молча, не глядя на приятелей, двинулся к третьему окну — администраторскому.
Администратор, длинноволосый молодой человек с тонкими усиками, слушал Гришу с томно-усталым видим, придерживая рукой кремовую шторку. Он вежливо улыбнулся, что-то сказал, покачал большой головой, и шторка опустилась. С полминуты Гриша неподвижно разглядывал шелковую шторку, точно надеясь, что шторка поднимется и томный администратор протянет билеты. Но шторка не поднималась, администратор не появлялся и, оттолкнувшись от барьера, Гриша повернулся к друзьям:
— Чурбан! Стиляжка несчастный! — задрав голову, Гриша одно за другим осмотрел бронзовые бра, украшавшие карниз.
— Надо было загодя приехать и купить билеты... — сказал Семен.
— Надо было, надо было! Теперь мы все умные, — изрек Гриша и, понурив голову, сосредоточенно уставился на носки своих громадных сапог. — Может, в кино сходим?
Семен не ответил, Балчинжав пожал плечами:
— Кино дома есть. Зачем Зауральск ехать? Надо другой думать...
— Вот уж действительно! — кивнула Маруся. — Трястись такую даль ради кино...
Маруся взглянула на Семена, на его расстроенное лицо, и ей стало жаль мужа. Он так надеялся показать Балчи новый театр и вот — на тебе! — такое невезение...
Балчинжав прислонился спиной к колонне и с деланным интересом рассматривал театральный сквер. Он понимал, что русским сейчас очень неловко перед ним: везли, везли с раннего утра — и ничего не получилось! Поэтому так рассердился Гриша, расстроился Семен и такая задумчивая стала Маруся. Пускай они думают, что надо делать дальше, а он пока посмотрит на этот новый сад.
Угловатая тень театрального здания пересекала асфальтированную площадку, на которую то и дело въезжали машины со зрителями, и простиралась дальше на желтые, посыпанные песком дорожки, хранившие еще следы метлы, на массивные решетчатые скамейки с изогнутыми спинками, на пышные клумбы ярких и крупных цветов, на редколистые деревья, недавно посаженные и еще не укрепившиеся в новой почве. За сквером сверкали на солнце громадные окна гастрономического магазина.
