— Но и обедать! И желательно вовремя, — Мигун улыбнулся Изабелле Семеновне, надеясь на ее одобрение.
— Вы, юноша, у Беллочки поддержку не найдете. Она нигилистка в хозяйственных делах и, если возможно не сварить обед, а задержаться в своем детском саду, не упустит такого случая…
Изабелла Семеновна посмотрела на мужа укоризненно. Он почувствовал, что допустил бестактность, и поспешно сказал:
— А не пора ли нам подумать о новогоднем столе? Гаранжины вот-вот придут…
Резко задребезжал телефон. Григорий Захарович взял трубку.
— Да? Что-что? Поднимите людей из ближнего общежития… Добровольцев, конечно. Пришлите за мной машину. Электросварщиков немедленно, по тревоге.
Он повернулся к Мигуну и Валентине Ивановне:
— Возле ТЭЦ прорвало трубы. Вода подступает к кабельной трассе. Вас прошу остаться здесь. Если понадобитесь — вызову.
Протестовать было бессмысленно: они достаточно хорошо знали его характер.
По безлюдным улицам куролесит пурга. Ветер осатанело воет, забрасывает снегом ветровое стекло. Ныряя по ухабам, машина примчалась к ТЭЦ. Альзин побежал к месту аварии. У помп то сгибались, то разгибались людские фигуры. Снежные смерчи вели на них озлобленные атаки.
Вместе с Григорием Захаровичем к траншее подбежали двое — верзила и маленький, похожий на школьника-подростка. Фонарь на мгновение осветил их лица. «Лобунец и Панарин», — узнал Альзин.
Потап отстранил от ручки помпы уставшего человека, словно радуясь, что может дать работу легким, закричал во всю глотку:
— Новогодний вечер побоку! Выпивка побоку! А как я деньги собирал! «Гуси, гуси!» — «Га-га-га!» — «По десятке?» — «Да, да, да!»
В такт словам он качал помпу.
Панарин заменил человека на другом конце насоса, крикнул, задохнувшись от ветра:
— Вот-то жизнь холостяцкая!..
Появилась запыхавшаяся Лешка. Увидев на Потапе и Стасе хорошие костюмы, ахнула:
— Ребята! Да разве же можно?..
Но в ту же секунду поняла: не только можно — необходимо, и требовательно закричала, не узнав Альзина:
— Ведра давай!
Сама побежала за ведрами. Когда опасность миновала, Лешка, вылезая из траншеи, увидела Альзина и обомлела.
Вот, чертова дуреха, на кого она орала. Желая скрыть неловкость, сказала как ни в чем не бывало:
— С Новым годом, Григорий Захарович!
— И вас еще раз… Ну, что у котлов?
— Там Вера… Все в порядке.
— Загляну и к вам, пока машина подойдет.
Вера сидела пригорюнившись. Даже приход Григория Захаровича не оживил ее.
Осмотрев котлы, Альзин сел возле Веры на опрокинутый ящик. И тогда Лешке страшно захотелось, прямо невыносимо захотелось задать Григорию Захаровичу один вопрос. В иной обстановке она, конечно, не осмелилась бы сделать это, но в новогоднюю ночь… И она решилась:
— Григорий Захарович… Вы простите за нескромность… Не подумайте, что это пустое любопытство. — Она совсем смешалась и выпалила: — Вы свою жену очень любите?
Альзин посмотрел на смущенное лицо Лешки. Языки пламени костра придавали ему еще большую взволнованность. Нет, конечно, это не пустое любопытство. Это почему-то важно для нее.
— Очень, — сказал он.
Подняла голову и Вера.
— А как… как вы полюбили друг друга? — до слез покраснев, выдавила Лешка.
Да, ей это, видно, позарез надо было знать. Ну что же!..
Все началось со встречи на Ай-Петри в час восхода солнца. Да, да, с этого…
Ему было тогда двадцать шесть лет — худенький, быстрый в движениях… главный инженер завода. Первая в жизни поездка в санаторий. Она — воспитательница дошколят и тоже получила путевку в Ялту.
О чем они говорили в первый час знакомства? О солнце… о счастье… о детях. Он спросил, как ее зовут. Она назвала свое имя. Между прочим, упомянула, что работает в новосибирском детском саду, что у нее нет никого на свете и скоро она возвращается в свой город. Вот и все. И они расстались. Он не знал, что она уезжает в этот же день. Несколько суток искал ее в Ялте, не спал ночами. Решил: «Она или никто!» Бросил санаторий до срока и полетел в Новосибирск. В гороно на него посмотрели как на безумца, когда он спросил, в каком детском саду есть воспитательница Изабелла. Потом стал ходить из одного детского сада в другой. И нашел. Она почему-то не удивилась. Будто знала, что встретит его. Они пробыли вместе две недели и поняли, что не могут жить друг без друга.
Условились: в январе она приезжает к нему, и они поженятся. Он возвратился в Харьков, на свой мыловаренный завод. И здесь произошла страшная беда: взорвался котел. В происшедшем обвинили главного инженера.
Беллочке написал об этом его товарищ. Она взяла расчет и приехала в Харьков. Ходила по приемным, комендатурам, наконец узнала, что он в Каргополе. Просила, настаивала, требовала, чтобы ей разрешили поехать туда.
— Кем вы ему приходитесь? — спросили ее.
— Невестой, но буду женой, — ответила она.
А получив разрешение, продала все вещи, какие были, и отправилась в Каргополь. Там узнала: он в больнице, предстоит полосная операция. Она кинулась к главврачу, умоляя допустить ее. Врач, желая, чтобы перед какой-то трудной операцией его оставили в покое, отмахнулся: сказал первое пришедшее на ум:
— Нельзя, нельзя… Ваши косы… Это же антисанитария…
У нее были роскошные косы, почти до пят, пушистые, густые..
Она срезала косы и снова возвратилась в больницу. Врач, увидев, что она сделала, закричал:
— Сумасшедшая! Что вы натворили!.. Я бы все равно разрешил вам.
Альзин умолк. Как горят глаза у этих девчонок! Да, милые, все это было именно так.
— Спасибо, — тихо сказала Лешка и почему-то радостно вздохнула.
«А ВЕРУ ЖАЛЬ!»В воскресенье Панарин с утра засел за шахматные задачи. Потап же, сопровождаемый Флаксом, прошел сначала на почту, перевести деньги сестре, затем на базар — купить лавровый лист и крахмал, отправить матери. К полудню он возвратился в общежитие. Стась обгрыз полкарандаша, передвигая фигуры на доске.
— Пошли, мудрец, в клуб, — обратился к нему Потап, — там сегодня выставка художников области.
Стась еще погрыз карандаш и досадливо смахнул фигуры с доски.
— Пошли! Только и ждал ваших ЦУ…
ЦУ — значит «ценнейшие указания».
На улице Лобунец поинтересовался:
— Почему вы, джентльмен Панарин, не почистили ваши роскошные краги?
— Да, понимаешь, — всерьез стал оправдываться Стась, — все равно грязюку месить, так я…
— Нет, нет, пан Стась, вы нуждаетесь в ОВ.
ОВ — Панарин уже знал — «основательная взбучка».
Они начали вспоминать вчерашнее происшествие. В вечернюю смену у Панарина погас прожектор на кране.
Пока Стась включал освещение, на кран, никем не замеченный, взобрался пьяный Лясько. Пробормотав: «Хозяин стройки пришел — вот поучитесь!» — он нажал кнопку поворота башни. Стрела башенного крана начала делать крутой разворот и встретилась со стрелой гусеничного крана. Стропы их запутались. Хорошо, что Панарин мгновенно выключил поворот, иначе быть бы жертвам.
— Ты знаешь, я так рассвирепел, — рассказывает Стась другу, — что не понимаю, как уцелел этот злосчастный Лясько. Я его буквально спустил с лестницы.
— Крановщик Панарин! — гаркнул Потап. — Вы заслуживаете ВП.
Стась поглядел выжидающе. Разъяснений не последовало.
— Высшей похвалы! — воскликнул, он так, словно нашел разгадку кроссворда.
— Высоких почестей, — раздельно, с достоинством пояснил Лобунец.
Они подошли к клубу. В двух его комнатах были выставлены работы художников: рисунки карандашом, маслом, тушью, иллюстрации к книгам, акварели, большие полотна.
В прошлом году Панарину особенно понравилась здесь, на выставке, картина «Зима 1919 года». У полустанка прощались красноармеец и девушка-санитарка. Юность, вера во встречу, зарождающееся чувство…
Ведь вот запомнил навсегда. Значит, задело какие-то душевные струны. Настоящее всегда найдет тропку к сердцу…
Сейчас друзья с недоумением останавливаются против пейзажа: на фоне неестественного фиолетового неба гнутся под ветром зеленовато-оранжевые деревья. Надпись гласит: «Березовый шум».
— А почему не — «Мазня»? — грубовато удивляется Потап.
— Может быть, мы просто не доросли до понимания… — неуверенно возражает Стась.
— Расти быстрей, детка! — насмешливо бросает Потап и решительно заключает: — Нет, такое искусство не для меня!
— Такое искусство действительно надо понимать, — раздается за его спиной снисходительный голос.
Потап оборачивается. А-а-а, Толька Иржанов, непризнанный гений с альбомчиком под мышкой.
Потап не успевает ответить, вмешивается Стась.
— Если оно присутствует, — с вызовом говорит он, словно что-то преодолев в себе окончательно.
