И этим ограничился.
Вильгельм, прочитав текст ультиматума, воскликнул:
— Браво! Признаться, от венцев этого уже не ожидали.
Это была ложь: Вильгельм прекрасно знал о тексте ультиматума.
В назначенный срок, двенадцатого июля тысяча девятьсот четырнадцатого года, Сербия ответила Австрии весьма сдержанно и приняла девять из десяти ее требований, однако и отказалась принять требование о допущении австрийских представителей для расследования обстоятельств убийства эрцгерцога.
Этого оказалось достаточным для того, чтобы на следующий день Австрия объявила Сербии войну.
И тогда Россия объявила частичную мобилизацию тринадцати корпусов в четырех округах: Московском, Киевском, Одесском и Варшавском.
Петербургская и Московская губернии были объявлены на военном положении.
И только теперь лорд Грей сказал германскому послу в Лондоне, князю Лихновскому:
— Британское правительство желает и впредь поддерживать прежнюю дружбу с Германией и может остаться в стороне до тех пор, пока конфликт ограничивается Австрией и Россией. Но если бы в него втянулись мы и Франция, положение тотчас же изменилось бы и британское правительство, при известных условиях, было бы вынуждено принять срочные решения. В этом случае нельзя было бы долго оставаться в стороне и выжидать.
В Берлине поднялась паника: такого заявления Англии германское правительство не ожидало, и кайзер Вильгельм пришел в ярость. Однако что-либо изменить не хотел и торопил Австрию действовать, как и было задумано.
На следующий день после объявления войны Австрия безжалостно бомбардировала Белград, столицу Сербии, и придвинула войска к ее границам — две армии. То, что в Вене не удалось сделать два года тому назад, стало возможным сделать теперь. Сараевская трагедия «создала для нас морально удачную позицию», как писал из Белграда венский посол Гизль, и вероломно была использована как предлог для всеевропейской трагедии, с помощью и при прямом подстрекательстве Вильгельма Второго, благодаря бездействию лорда Грея и английского кабинет-лорда Асквита.
И над миром нависла смертельная опасность всеобщей войны. К ней все великие державы готовились годами, а более всего готовилась Германия, однако ее никто не хотел начинать первым и брать на себя ответственность перед народами и историей.
Австрия начала ее первой, нимало не заботясь ни о народах, ни об истории, уверенная, что за ее спиной стоят союзники по Тройственному союзу: Германия и Италия. Но Италия выразила неудовольствие тем, что ультиматум был составлен без ее участия, и дала понять, что не поддержит военного выступления Вены против Сербии. И Англия дала ясно понять, что не останется в стороне в случае, если в конфликт окажется вовлеченной Франция, и тем самым оставляла Россию один на один с Германией.
А Вильгельм именно и мечтал начать с Франции — разгромить ее в преддверии разгрома России — и струхнул: он был абсолютно уверен, что Англия останется в стороне от событий, а Италия будет Делать то, что ей прикажет Берлин, но теперь уже изменить ничего нельзя было и оставалось лишь выиграть время. И он стал играть в миротворца с Николаем Вторым и послал длиннейшую телеграмму:
«С сильнейшим душевным беспокойством я осведомился о впечатлении, произведенном в вашей империи выступлением Австро-Венгрии против Сербии. Недобросовестная агитация, которая в течение нескольких лет ведется в Сербии, привела к чудовищному покушению, жертвой которого пал эрцгерцог Франц-Фердинанд. Вы, без сомнения, согласитесь со мной, что наш общий интерес, ваш и мой, так же, как и всех других монархов, лежит в том, чтобы настоять на заслуженном наказании тех, кто является морально ответственным за это ужасное преступление… В память сердечной дружбы, которая нас так долго связывала, я использую все мое влияние, чтобы убедить Австро-Венгрию вступить на путь лояльного и удовлетворительного обмена мнениями с Россией. Я надеюсь на ваше содействие, которое поможет мне устранить могущие встретиться на моем пути трудности. Ваш искреннейший и преданнейший друг и брат Вильгельм».
Вильгельм хитрил: он еще неделю тому назад дал своему канцлеру Бетману повеление изготовить ультиматум всем — Франции, Бельгии, России и даже Англии, если она вздумает выступить против Германии. А еще две недели тому назад приказал устроить шабаш в парке Киссингена, соорудив там макет Кремля и Василия Блаженного для того единственно, чтобы в грандиозном фейерверке сжечь их под бравурные звуки немецкого гимна. И он уже послал к границе с Францией две армии и приказал Мольтке послать туда же еще пять в самое ближайшее время, а чтобы замести следы, отправился в морское путешествие по Северному морю на своей яхте «Гогенцоллерн», якобы в гости к норвежскому королю.
Обо всем этом русский посол в Берлине Свербеев так или иначе писал в Петербург Сазонову, и царь знал об этом и, однако же, расчувствовался перед такой длинной телеграммой Вильгельма и едва не отменил свой указ о мобилизации.
Об этой истории знал весь Петербург: царь подписал указ двадцать восьмого июля, днем, в присутствии автора его, Янушкевича, а когда Янушкевич, вернувшись в Петербург, поручил начальнику оперативного отдела генерального штаба, генералу Добровольскому, передать указ по телеграфу военным округам, царь вечером отменил его, ограничившись частичной мобилизацией только против Австрии.
Янушкевич, Сазонов и даже Сухомлинов пришли в ужас от такой нерешительности монарха и собрались в генеральном штабе на совет. Янушкевич тут же по телефону хотел убедить царя не отменять указа и привел факты, говорившие о том, что Германия все равно нападет на Россию, как только покончит с Францией, но царь заявил, что прекращает разговор об этом. Тогда Янушкевич сказал, что в его кабинете находится Сазонов, и передал ему трубку.
Сазонов попросил царя принять его незамедлительно. Царь помолчал немного и сказал, что будет ждать его в три часа дня.
Сазонов был в отчаянии.
— Мы проигрываем войну, еще не успев начать ее! Это ужасно — решать судьбу России, судьбу Европы по телефону! — восклицал он, расхаживая по кабинету Янушкевича и то и дело посматривая на часы, но часы так медленно шли, что он несколько раз тряс их над ухом, будто подгонял.
В три часа дня он приехал в Петергоф и застал царя за картой, разложенной на столе.
— Я давно жду вас, Сергей Дмитриевич, — сказал царь как-то недовольно.
Сазонов был удивлен и ответил с явным недоумением:
— Я бы прилетел к вам, ваше величество, на крыльях, но вы соблаговолили назначить мне аудиенцию на три часа. Сейчас… — достал он золотые часы из карманчика черного жилета и, открыв крышку, посмотрел на них: — Сейчас ровно три, так что…
— Я вас слушаю, Сергей Дмитриевич, — прервал его царь.
Сазонов, стоя возле стола, сказал без всяких предисловий:
— Ваше величество, Германия решила использовать сараевскую трагедию и явно ведет дело к войне и уклоняется от посредничества, о коем ваше величество соблаговолили просить императора Вильгельма…
Николай переложил с места на место книги, что лежали по другую сторону стола, и устало произнес:
— Продолжайте, Сергей Дмитриевич. Можете садиться.
Сазонов не сел, а раскрыл портфель, достал бумаги, но не положил их перед царем, а держал в руках и стал докладывать о том, что ему было ведомо о действиях Германии с самого начала сараевской трагедии.
Николай курил и слушал, опустив голову и не перебивая, но было видно, что слушает все это по необходимости, из-за вежливости к министру иностранных дел, которого уважал и не хотел обидеть, но который ровным счетом ничего нового не мог сообщить и добавить к тому, о чем уже сообщали Янушкевич и Сухомлинов.
— …Император Вильгельм хочет лишь выиграть время, чтобы закончить втайне все приготовления к войне. При этих условиях я не думаю, я не представляю, чтобы ваше величество могло более откладывать приказ о всеобщей мобилизации. Умоляю вас повелеть Сухомлинову или Янушкевичу обнародовать ваш высочайший указ незамедлительно, — настаивал Сазонов со всей энергией.
Николай не смотрел на него, а посматривал на его бумаги, которые Сазонов все еще держал в руках, хмурил брови и молчал или думал о чем-то своем. Сазонов не знал, что Вильгельм несколько дней тому назад прислал письмо царице с просьбой воздействовать на своего мужа — воздержаться от военных приготовлений — и клятвенно изображал себя поборником мира.
«Ты — мудрейшая женщина и царица России. Сделай невозможное — спаси два родственных тебе народа от войны. Война не нужна. И только ты можешь в этом убедить своего мужа и царя. Мы не властны остановить тот поток разжиганий, который льется со всех газетных строк. Но если подумать, что эти все газетные и другие выпады толкают нас на кровопролитие, то становится страшно. Теперь еще слово о мире за нами, а через несколько дней уже будет поздно», — писал Вильгельм.
