— Ну и тут тоже — не рай,— рассердился и Игнат.— Что он тут будет делать, молодой парень? Ни выйти никуда...
— А Степка что делает?
— И Степке, думаю, не сладко... Привык просто. Не велика услада — топором всю жизнь махать.
— Дак если уж вы там такие умные стали — приезжайте, садитесь на машины да работайте. Вон их сколько!.. Город без вас не обедняет, я думаю. И жизнь счас здесь вовсе не такая уж захирелая. Самим ее надо делать, а не гоняться за рублем сломя голову. Или вы на готовенькое приедете? Трепачи!.. Да еще хвастаются приезжают... Подарки везут. Нужны они мне, твои подарки, как гармошка попу. Поп, он с кадилой проживет, а мы без твоих хромовых сапог обойдемся.
— Ну, тять... я не знаю. Я хотел как лучше...
— «Лучше»... Умные люди делом занимаются — вот это лучше. А ты дурочку валяешь. И не совестно? Сильный, дак иди вон лес валить — там нуждаются. Кто ее тебе дал, силушку-то? Где ты ее взял?.. Здесь? Здесь и тратить надо. А ты — хвост дудочкой и завеялся в город: смотрите, какой я сильный! Бесстыдник! Дед твой был бы живой, он бы тебе показал силу. Он бы тебя в узелок завязал с твоей силой, хоть и старик был. У его вот была сила! Дак его добром люди споминают, не зря прожил. А ты только людей смешить ездишь по городам. «Культура тела»! Он вот зря не хочет стукнуться с тобой,— Ермолай показал на Степана,— а то бы ты улетел со своей культурой тела... в воду вон.
— Ну, хватит.— Степан поднялся.— Тять, пошли домой.
— У тебя деньги есть?— спросил тот.
— Есть. Пошли.
Старик поднялся и не оглядываясь пошел первым по тропке, ведущей к огородам.
Игнат и Степан шли сзади.
— Чего он?— Игната не на шутку встревожило настроение отца...
— Так... Ждал тебя долго. Сейчас пройдет. Песню спой с ним какую-нибудь.
— Какую песню? Я их перезабыл все. А ты поешь с ним песни?
— Да я ж шутейно. Я сам не знаю, чего он... Пройдет.
Опять шли огородом друг за другом, молчали. Игнат шел за отцом, смотрел на его сутулую спину.
— У него, что, слушай,— действительно одно плечо ниже или пиджак так идиотски пошит?— спросил Игнат тихонько.
Степан посмотрел на отца, пожал плечами.
— Не знаю. Что-то не замечал.
...Утро. Степан с отцом вкапывали на дворе большой воротный столб.
Подошли плотники с топорами и ножовками за поясами.
Поздоровались.
— Чего это вы?— спросил один из плотников.— С утра пораньше...
Ермолай нахмурился и ничего не сказал. Степан усмехнулся.
— Братень вчера силенку пробовал.
— Неужели выдернул? Не может быть...
Ермолай строго посмотрел на него, кто усомнился.
— Может, попробуешь поборешься с ним?
— Из меня борец...
— Он с женой приехал?
— С женой,— ответил Степан.— Жена мировая.
— Здорово гульнули вчера?
— Маленько гульнули,— хотел соскромничать Ермолай и тут же добавил: — Ефим Галюшкин на карачках домой ушел. Седня прибежал похмеляться, говорит: все руки вчера отдавили.
Посмеялись.
— Ну-ка, помогите.
Взялись за столб, подняли насколько можно и всадили в ямку.
— Будь здоров, Игнаха,— сказал при этом один из плотников.— Валяй на здоровье городских силачей, чтоб знали наших.
Ермолай разгладил бороду.
— У его шешнадцать орденов одних,— сказал он.— Вчера фотокарточку показывал.
— Медалей,— поправил Степан.
— Ну — медалей. Какого-то немца так, говорит, приложил — у того аж в пояснице что-то хрустнуло. Весь в меня, подлец. Я в парнях когда был, одного Сосняковского мужика задел, подрались чего-то с ними,— он весь свой век одним ухом не слышит. А счас вот...
— Ну, доделаешь тут,— сказал Степан.— Пойду.— Он пошел в дом за топором.
— Красивая, говоришь, жена?
— Да им глянется, а мне что?.. Восемьдесят рублишек ухнули вчера,— опять вернулся Ермолай к волнующей его теме.— Было дело.
— А где жена-то работает? Тоже циркачка?
— А шут ее знает, я не спросил. Ничто, уважительная бабенка. Меня — «папаша», «папаша»... Весь вечер от меня не отходила. Одетая с иголочки. Спят ишо.— Ермолай кивнул на дом.
Вышел Степан. Улыбался.
— Проснулся. Рассол дует.
Еще когда мужики только подошли, из дома вышла немая Вера, увидела посторонних, вернулась, надела вчерашнее дареное платье и прошлась по двору, вроде по делу. Потом ушла в дом, опять сняла его и пошла на работу в своем обычном.
...Шли по улице неторопливо. Разговаривали.
— Про Москву-то рассказывал?— все пытали Степана.
— Говорил маленько...
— А вот чо, правда или нет, говорят, на Кремле-то часы величиной с колесо?— спросил один невысокий, болезненный на вид мужичок.
— Я слыхал — больше,— возразил другой.
— Дык тогда какую же надо пружину, чтоб они ходили?
— Может, они не от пружины ходют. Может, специально движок какой-нибудь есть.
Немая, которая шла с ними вместе, свернула в переулок.
Под селом, из-за гор, вставало огромное солнце.
Там и здесь хлопали калитки, выходили на работу...
Ночью прошел небольшой дождик. Умытая земля парила под первыми лучами, дышала всей грудью.
Идут улицей плотники — строить.
Чудик
Рано утром Чудик шагал по селу с чемоданом.
— К брательнику, поближе к Москве!— отвечал он на вопрос, куда это он собрался.
— Далеко, Чудик?
— К брательнику, отдохнуть. Надо прошвырнуться.
При этом круглое мясистое лицо его, круглые глаза выражали в высшей степени плевое отношение к дальним дорогам — они его не пугали.
Но до брата было еще далеко.
Пока что он благополучно доехал до районного города, где предстояло ему взять билет и сесть в поезд.
Времени оставалось много. Чудик решил пока накупить подарков племяшам — конфет, пряников...
Зашел в продовольственный магазин, пристроился в очередь. Впереди него стоял мужчина в шляпе, а впереди шляпы — полная женщина с крашеными губами. Женщина негромко, быстро, горячо говорила шляпе:
— Представляете, насколько надо быть грубым, бестактным человеком! У него склероз, хорошо, у него уже семь лет склероз, однако никто не предлагал ему уходить на пенсию. А этот без году неделя руководит коллективом — и уже: «Может, вам, Александр Семеныч, лучше на пенсию?» Нах-хал!
Шляпа поддакивала.
— Да, да... Они такие теперь. Подумаешь — склероз! А Сумбатыч?.. Тоже последнее время текст не держал. А эта, как ее?..
Чудик уважал городских людей. Не всех, правда: хулиганов и продавцов не уважал. Побаивался.
Подошла его очередь. Он купил конфет, пряников, три плитки шоколада и отошел в сторонку, чтобы уложить все в чемодан. Раскрыл чемодан на полу, стал укладывать... Что-то глянул по полу-то, а у прилавка, где очередь, лежит в ногах у людей пятидесятирублевая бумажка. Этакая зеленая дурочка, лежит себе, никто ее не видит... Чудик даже задрожал от радости, глаза разгорелись. Второпях, чтобы его не опередил кто-нибудь, стал быстро соображать, как бы повеселее, поостроумнее сказать в очереди про бумажку.
— Хорошо живете, граждане!— сказал громко и весело.
На него оглянулись.
— У нас, например, такими бумажками не швыряются.
Тут все немного поволновались. Это ведь не тройка, не пятерка — пятьдесят рублей, полмесяца работать надо. А хозяина бумажки — нет.
«Наверно, тот в шляпе»,— сказал сам себе Чудик.
Решили положить бумажку на видное место, на прилавке.
— Сейчас прибежит кто-нибудь,— сказала продавщица.
Чудик вышел из магазина в приятнейшем расположении духа. Все думал, как это у него легко, весело получилось: «У нас, например, такими бумажками не швыряются!»
Вдруг его точно жаром всего обдало: он вспомнил, что точно такую бумажку и еще двадцатипятирублевую ему дали в сберкассе дома. Двадцатирублевую он сейчас разменял, пятидесятирублевая должна быть в кармане... Сунулся в карман — нету. Туда-сюда, нету.
— Моя была бумажка-то!— громко сказал Чудик.— Мать твою так-то!.. Моя бумажка-то! Зараза ты, зараза...
Под сердцем даже как-то зазвенело от горя. Первый порыв был пойти и сказать:
— Граждане, моя бумажка-то. Я их две получил в сберкассе: одну двадцатипятирублевую, другую полусотенную. Одну, двадцатипятирублевую, сейчас разменял, а другой — нету.
Но только он представил, как он огорошит всех этим своим заявлением, как подумают многие: «Конечно, раз хозяина не нашлось, он и решил прикарманить». Нет, не пересилить себя — не протянуть руку за этой проклятой бумажкой. Могут еще и не отдать...
— Да почему же я такой есть-то?— горько рассуждал Чудик.— Что теперь делать?..
Надо было возвращаться домой.
Подошел к магазину, хотел хоть издали посмотреть на бумажку, постоял у входа... и не вошел. Совсем больно станет. Сердце может не выдержать.
