шести вечера! — требовала Артамонова. — Вы же начальник цеха, а не мальчик на побегушках, не дежурный мастер! Я не могу и не хочу — слышите? — сидеть здесь по ночам впустую.
Они действительно засиживались допоздна. Как и в годы учебы, Анатолий Модестович не знал ни дня, ни ночи. Он приходил домой разбитый, опустошенный. Если бы хоть уметь отключаться, когда это нужно!.. Лечь и уснуть. Где там! Глаза слипаются, тело гудит от страшной усталости и напряжения, нет сил, чтобы повернуться, поправить подушку, а в голове продолжается работа: расчеты, идеи, формулы...
Случалось, он вскакивал среди ночи, пугая жену, зажигал настольную лампу, хватался за карандаш, чтобы записать, зафиксировать немедленно, пока не забылась, какую-то мысль, пришедшую в голову во сне, а утром с досадой обнаруживал, что мысль-то была пустяковой, не стоящей внимания.
Клавдия Захаровна не одобряла такую работу, и он понимал ее, понимал, что она устала не меньше его за эти годы. Устала всегда ждать, не зная, когда именно он придет, а придя, приткнется тихонько рядом, боясь потревожить ее сон (как будто она спала!); устала волноваться, мучить себя вопросами — как он? что с ним? сыт ли?.. Устала просто от одиночества при живом муже, от роли даже не домохозяйки, а скорее домработницы, которую ценят, поскольку она необходима, и не замечают, раз она есть.
И все же она молчала долго, уговаривала себя, что значит так нужно.
Однажды ночью — под утро уже, когда занималась заря, — Клавдия Захаровна не выдержала, поднялась вслед за мужем с постели, накинула на плечи халат и присела рядом у стола.
Анатолий Модестович не сразу и заметил это, занятый очередной идеей, которая пробудила его. Заметив же жену, спросил отрешенно:
— Что, будильник звонил?! Черт, я и не слышал!
— Будильник не звонил, — едва сдерживая обиду и гнев, сказала Клавдия Захаровна.
— Но почему ты встала?
— Не спится.
— Плохо себя чувствуешь? — встревожился Анатолий Модестович. — Голова болит?
— Оставь мою голову! Ты мне муж или так просто лежишь рядом, чтобы место не пустовало?
— Извини. Понимаешь, тут одна любопытная мысль... И он начал объяснять жене что-то, чего она не понимала, да и не хотела понять.
— Хватит тебе! — Она выхватила у него карандаш и сломала пополам. — Надоело твое бдение, твоя работа, твои мысли! Мне нужен ты, слышишь, ты мне нужен, а не мысли!..
— Тише, тише! — испуганно прошептал он. — Детей разбудишь.
Ребята, все трое, спали в соседней комнате. Но стенки тонкие — дощатые перегородки, оклеенные обоями, и через них все слышно.
— Вот благость-то! — всплеснув руками, сказала Клавдия Захаровна. — Отец начинает проявлять беспокойство о своих детях. Ты ли это?.. А когда шляешься где-то по ночам, душа не болит за детей?
— Клава!..
— Я забыла уже, что ты мужчина, а я баба.
— Зачем ты так, Клавочка?
— А все затем, что пока еще я твоя жена, а не эта рыжая паскуда! — Она вскочила.
Анатолий Модестович тоже встал.
— Не смей, прошу тебя, — сказал он.
— Не командуй, здесь тебе не завод! Дети скоро забудут, как зовут их отца... Или ты думаешь, что если я мало получаю, а ты много... Если ты кормишь семью, значит тебе все можно, все позволено?! — Она всхлипнула, совсем по-ребячьи шмыгая носом.
— Ты понимаешь, что́ говоришь? — Все это было так неожиданно, что Анатолий Модестович не находил нужных, веских слов в свою защиту. Да ведь он и не знал, почему должен защищаться.
— Я все вижу, все...
— Ну, что ты видишь? Успокойся, возьми себя в руки...
— Вижу! — зло повторила Клавдия Захаровна.
— Ты не в себе. Упрекаешь меня бог знает в чем... Пойми, наконец: я занят очень важной работой.
— Всю жизнь так. — Она опять громко всхлипнула. — А о нас ты подумал? Тебе с нами неинтересно, живешь для себя, для своего интереса. А нам, когда нам жить? Господи, зачем я согласилась выйти за тебя! Жила бы спокойно...
— Прошу тебя, успокойся. Ложись спать... — Анатолий Модестович попытался обнять ее.
— Не трогай меня, не трогай! — Она отпрянула к стене и загородилась руками. — Не смей... Лапай свою рыжую, а ко мне больше не прикасайся!..
— Хорошо, я брошу эту работу. Довольна?
— Мне не нужны, не нужны твои милости! Можешь бросить нас, проживем без тебя и без твоих милостей. Иди, держать не буду и плакать тоже, не бойся.
Анатолий Модестович решительно не знал, как разговаривать с женой, как успокоить ее, как убедить, что она не права... «А может, — подумалось вдруг, — в чем-то она права? Может, в чем-то я виновен перед нею?..»
Хотя бы в том, что действительно совсем не бывает дома, не уделяет внимания ни ей, ни детям, живет как бы сам по себе, отдельной какой-то жизнью. И в том еще, что нравится ему Зинаида Алексеевна. Себе не солжешь.
Возможно, он все-таки нашел бы убедительные слова в свою защиту, которые успокоили бы жену, и она поверила бы в его невиновность, поверила бы тому, что упреки ее беспочвенны и несправедливы — чего проще, если женщина хочет поверить, если готова винить во всем себя, — но тут постучали в дверь.
— Кто там? — спросила Клавдия Захаровна с испугом, дрожащими пальцами застегивая халат. Она подумала, что проснулся кто-то из ребят.
— Я, — ответил старый Антипов.
— Входи, отец.
Он вошел, прикрыв за собой дверь плотнее, и сказал холодно, с каким-то даже презрением:
— Дня мало, чтобы выяснять отношения? Или взбесились оба?!
— А днем твоего зятя не бывает дома! — ответила Клавдия Захаровна. У нее был всклокоченный вид и припухшие от слез глаза. — Он у нас занят важными делами, живет, как квартирант, только ночевать изволит являться. А лучше бы и не являлся вовсе, знала бы хоть, что ждать некого.
— На то работа, а ты как думала?
— Знаю я, какая работа. — Клавдия Захаровна презрительно посмотрела на мужа.
—
