— Послушай, Дора, — сказал он, кашлянув. — Поверь, я ни в чем тебя не упрекаю. Лицемерить и говорить, что мне приятно все это, я не стану, как не стану и отрицать того, что мне — как представителю старшего поколения — многое кажется странным в поведении нынешней молодежи вообще. Что ж… у каждой эпохи свои нравы, я понимаю. Но, Дора, я все же отец. Ты… всерьез уверена в прочности своих чувств — на этот раз? Не сочти за бестактность, моя девочка. Я просто боюсь за тебя, ты ведь считала когда-то, что всерьез любишь Хартфилда, не правда ли?.. Впрочем, я понимаю, сейчас задавать этот вопрос уже поздно…
Он помолчал и, подойдя к окну, побарабанил по стеклу пальцами. Потом он обернулся и взглянул на дочь, которая стояла у противоположной стены, прислонившись к выцветшей штофной панели и держа руки за спиной.
— Почему ты молчишь, Дора?
Беатрис дернула плечом и, словно отклеившись от стены, перешла к висевшей в углу старинной гравюре с видом Рима и стала ее рассматривать.
— Дора, — подойдя к ней, сказал дон Бернардо. — Ты уверена, что Гейм будет тебе хорошим мужем?
Она резко повернулась — так, что разлетелись волосы, — и сказала отчетливо, глядя ему в глаза:
— Гейм никаким мужем мне не будет, ни плохим, ни хорошим. И если понимать любовь так, как понимали ее раньше, — я его вообще не люблю. Теперь тебе все ясно?
Да, теперь ему было все ясно. Он отошел от нее и тяжело опустился в кресло, нашарив подлокотник слепым жестом. Он сидел так минуту или десять, не поднимая глаз от ямки на месте выпавшего завитка паркета, прислушиваясь к боли в сердце и накатывающейся волнами обморочной пустоте, а Беатрис стояла на том же месте — под старой пожелтевшей гравюрой с обстоятельной, тончайшим курсивом, подписью на двух языках, — стояла с белым, совершенно белым лицом и никак не могла найти те единственные нужные слова, которые могли бы сейчас все объяснить и все поправить. Или все было уже непоправимо?
Потом дон Бернардо с трудом встал и пошел к выходу — мимо нее. Беатрис сделала шаг:
— Папа, послушай…
— Прочь, — сказал он даже не холодно, а просто безразлично. И добавил негромко, скользнув взглядом по ее лицу: — Развратная негодяйка…
Он прошел по коридору и заперся у себя в кабинете. Опомнившись, Беатрис бросилась к двери, стала дергать ручку, колотить в толстые дубовые филенки.
— Я тебе все объясню, — выкрикивала она сквозь слезы, — ты должен меня выслушать, ну пусти же меня — слышишь!! Папочка, открой, я тебе объясню… Побей меня, пожалуйста, можешь избить меня как угодно! Только пусти, ну открой дверь, прошу тебя!!
Отец не отвечал. Беатрис слышала, как он ходил по кабинету, часто чиркая спичками, потом позвонил и вызвал машину. Беатрис, всхлипывая, сидела у притолоки на полу, растрепанная и опухшая от слез, со ссадинами на руках и коленях. Когда щелкнул замок и дон Бернардо вышел из кабинета, у нее даже не было голоса окликнуть его. Он прошел мимо, не взглянув на нее, держась очень прямо, с портфелем под мышкой. Когда Беатрис, словно очнувшись, вскочила и подбежала к окну, он уже садился в машину — длинную, черную, с овальным правительственным номером. Беатрис увидела только, как, сверкнув лаком, захлопнулась дверца и лимузин скрылся за деревьями. Она вцепилась себе в щеки и стала биться головой о подоконник.
В два часа доктор Альварадо вышел из высоких кованых ворот министерства и сразу же увидел молодого Ретондаро, выскочившего из такси на углу Ареналес и Басавильбасс.
— Как я рад вас видеть, доктор, — закричал тот, подбегая. — Вы надолго? Я сегодня прочитал о вашем прибытии — сразу позвонил на Окампо, на всякий случай, и оказалось, что Дорита уже тоже здесь. Она мне сказала, что вы в министерстве, я уже целый час пытаюсь вас найти по всем телефонам…
— Здравствуйте, мой друг. — Дон Бернардо сердечно обнял его и похлопал по спине. Он вдруг подумал, что хотел бы иметь такого сына, как этот Ретондаро. — Я не менее вас рад встрече, идемте куда-нибудь пообедать, если вы не против…
— Ну, что вы скажете о наших делах? — спросил Пико, когда официант усадил их за столик и ушел, приняв заказ. — Доктор, говоря откровенно, вам иногда не кажется, что даже Перон был лучше?
— Перон, конечно, лучше не был, — усмехнулся дон Бернардо. — Но и о наших делах я не могу сказать ничего хорошего. Кстати, дорогой Ретондаро, их теперь едва ли уместно называть «нашими»…
— Я не знаю, — горячился Пико, — стоит только развернуть любую газету — и чувствуешь, словно провалился в клоаку. Сейчас, кажется, единственное, что еще можно читать, — это «Пропоситос».
— Да, это газета достойная, — кивнул дон Бернардо. — Кстати, я хорошо знаком с Барлеттой — он порядочный человек. Если вы захотите там сотрудничать, я с радостью дам вам рекомендацию к дону Леонидасу.
— Благодарю вас, доктор. Пока я от вашего любезного предложения воздержусь: не хочу распыляться. Дорита не сказала вам, что я превратился в профсоюзного работника?
— Вот как? Нет, не слышал. И в качестве кого же?..
— Пока просто юридическим асессором, — улыбнулся Пико. — Но вы знаете, плох тот солдат, который не ощущает в своем ранце тяжести маршальского жезла. Я иногда думаю, дон Бернардо, — а вдруг я просто честолюбец? Вы не замечали за мной такого качества?
— Я, мой друг, и сейчас его замечаю. Но оно не столь уж скверно, на мой взгляд. Опасно — да. Честолюбие плюс способности — эта комбинация дает и народных вождей, и тиранов, а еще чаще — просто авантюристов. Так что все зависит от того, к чему эти силы будут приложены. Что ж, профсоюзное движение…
Он замолчал, увидев подходившего с подносом официанта. Его мысли опять — в сотый раз за этот день — вернулись к дочери… К дочери, которую он сегодня потерял. Какое-то неприятное воспоминание мучило его всякий раз, когда перед его глазами снова и снова вставал образ Беатрис — там, под гравюрой с изображением замка Сан-Анджело, в вызывающей позе, бросившей ему в лицо эти страшные слова. Что-то неприятное и навязчивое, какая-то застрявшая в мозгу заноза. А сейчас вдруг вспомнил — Лаура! Ну конечно, ведь это она тем же издевательским тоном спросила его: «Теперь все ясно?» — после того как объявила, что уезжает в Мексику с тем нефтяником…
— Ну что ж, доктор, начнем с салата? — весело спросил Пико. — Честно говоря, я голоден… Никак не могу организовать правильно свое питание. Разрешите вам? Доктор, у вас очень усталый вид…
— Благодарю, хватит! — Дон Бернардо задержал его руку. — Усталый вид, говорите? У меня много неприятностей в последнее время, да и со здоровьем не так уж хорошо…
— Могу себе представить, — сказал Пико сочувственно. — Ваша теперешняя служба — это, конечно, подвиг… Простите, что вы начали говорить о профсоюзном движении?
— О профсоюзном? Ах да. Я хотел сказать, что вполне одобряю ваш выбор, Ретондаро. Тем более, это давно интересовавшая вас тема.
Любопытно только, сработаетесь ли вы с коммунистами. С ними бывает трудно.
— А с кем легко, доктор?
— И это верно.
— Видите ли, — сказал Пико, — если вынести за скобки планы коммунистов в планетарном, так сказать, масштабе, я готов подписаться под любым их заявлением, касающимся сегодняшних проблем Аргентины.
— Согласен, позиция коммунистической партии в этом вопросе выглядит разумно. Кроме того, следует отдать им справедливость — коммунисты надежные союзники. Чего, к сожалению, не скажешь о других. Посмотрите, с какой легкостью развалилась вся антипероновская коалиция. Кстати, сегодня моя дипломатическая карьера висела на волоске. — Дон Бернардо усмехнулся, допил вино и тронул губы салфеткой. — Несколько дней назад я дал интервью корреспонденту одной мексиканской газеты… Одним из первых вопросов, разумеется, был затронут «план Пребиша», и я совершенно откровенно высказал свое мнение… признаться, не слишком лестное. Так вот, по этому поводу у меня был сегодня довольно острый разговор с одним весьма высокопоставленным лицом… которое долго и торжественно разъясняло мне, что доктор Рауль Пребиш является экономическим советником президента, что, следовательно, его образ мыслей совпадает с генеральной линией правительства и что мне, официально представляющему вышеупомянутое правительство за пределами Республики, не следовало бы выступать со столь резкой критикой мероприятий, направленных к оздоровлению национальной экономики. Затем высокопоставленное лицо заявило снисходительно: «В конце концов, доктор, вы ведь историк, а не экономист», на что я ответил, что прежде всего считаю себя порядочным человеком. Словом, Ретондаро, еще немного, и в завтрашних газетах появилось бы еще одно сообщение об отставке.
— Но его не будет?
— На этот раз — нет. Послезавтра я вылетаю обратно.
