— Если не ошибаюсь... ваш отец был осужден и посажен? Мне хотелось бы узнать у вас кое-что об этом.
— Да, мой отец сидит, — Нигора чуть побледнела, но, еще не понимая, куда он клонит, повторила: — Я тогда была маленькая. Боюсь, не смогу добавить ничего к тому, что вы уже знаете.
— Знаем, что у вас острый язык! Но насколько он длинный, поживем — увидим. — Глаза Ходжабекова зло заблестели. — У вашего отца тоже язык был длинный. Но когда я подогнал статью, язык его не смог произнести даже символ веры!
— Вы для этого вызвали меня? — Нигора встала, собираясь уйти. Рука, лежавшая на спинке стула, чуть дрожала.
— Да, я хочу напомнить вам, кто вы такая. Отец ваш был такой же умный, как вы. Но оказывается, язык — одно, а душа — другое.
— Может быть, в душе отца что-нибудь и было, потому что он в новый мир пришел в одежде с пылью старого! — Голос Нигоры дрогнул. — Но я родилась в новом мире и воспитывалась в новом. Поэтому и язык и душа — одно целое. Вам понятно? — Она резко повернулась и вышла из кабинета.
Чтобы немного успокоиться, Нигора прошла по палатам. Но удивительно: теплое обращение людей, особенно Шербека, почему-то вызывали в душе боль. Она вышла из больницы и, не разбирая дороги, пошла домой.
Хозяева были в саду. Нигора быстро, будто за ней кто-то гонится, прошла в свою комнату, заперлась и бросилась на кровать. Всю дорогу она крепилась, а теперь дала волю слезам.
Она не знала, сколько времени пролежала так. Когда оторвалась от мокрой холодной подушки, лучи солнца ярко светили в окно. Теперь ей стало легче, будто кусок льда, лежавший на сердце, вылился слезами. Нигора выдвинула из-под кровати чемодан.
Новая расшитая скатерть, мотки шелковых ниток, книги с обложками и без обложек... На дне чемодана лежала медицинская брошюра. Перелистывая ее, она нашла черный конверт, вынула из него фотографию. На нее смотрело доброе и энергичное лицо с высоким лбом. Она плохо помнила этого человека, но он был ее отцом, иначе Нигора не могла, не привыкла называть его.
— Я не могу поверить, чтобы этот человек вредил кому-нибудь, — вслух проговорила Нигора, глядя на фотографию. — Не верю, не верю, отец!
В табеле Акрама в графе «Поведение» всегда стояла пятерка, когда он учился в школе. Педагоги были им довольны, а ученики за спиной называли тихоней. Акрам не обращал на это внимания. Пусть называют, как хотят, что ему до этого? В институте он старался держаться подальше от комсомольской и профсоюзной организаций. «Все это лишнее, мешает учебе», — думал он. Но когда ему давали поручения, он беспрекословно их выполнял. Поэтому имя Акрама стояло всегда в списке активистов. Его стройная, тонкая фигура, длинные волосы привлекали внимание девушек, но дружба с ним была обычно кратковременной. Девушки прозвали его «милой бабушкой». Акрам не мог понять, почему все его романы так неудачно кончаются, ведь он так деликатно ведет себя с девушками...
Теперь вот уже три года как он окончил институт и работает в этом кишлаке. Когда он приступил к работе, то прежде всего составил план расходов на несколько лет вперед, свою «пятилетку». Накопления первого года работы — на одежду и питание, второго года — на мебель для квартиры, третьего года — на ковры и другие предметы для создания комфорта, накопления четвертого и пятого года пойдут на свадьбу. Этот план он решительно претворял в жизнь.
В столовую он почти не ходил, готовил дома на примусе, белье стирал по ночам, чтобы никто не видел. Когда в кишлаке появилась Нигора, Акрам решил, что она неотъемлемая часть его плана. Но вскоре девушка начала удивлять Акрама. Она посещала комсомольские собрания, вмешивалась в колхозные дела. Даже не боялась критиковать руководителей. Зачем ей нужна эта морока? Зачем ей портить отношения с людьми? Вот он, Акрам, умеет же находить со всеми общий язык. Хорошими отношениями всегда можно добиться цели. Сначала он был простым врачом, а теперь главный врач! Если бы она была умна, разве бы спорила с Ходжабековым? Ведь Ходжабеков — бог в Аксае.
— Сестра! — решительно позвал он.
Осторожно открылась дверь, и появилась маленького роста худенькая женщина в белом халате.
— Попросите Нигору, — приглаживая волосы, приказал он.
В коридоре послышались шаги. Акрам поспешно поправил галстук. Достав носовой платок, он вытер лицо и откашлялся. Опять тихо отворилась дверь, и вошла Нигора.
— Вы меня звали? — Нигора остановилась посреди кабинета.
Ее румяное лицо осунулось. Оттого ли, что ресницы были очень густые, глаза казались печальными.
Акрам зачем-то поднялся из кресла, раза два кашлянул. Взяв со стола карандаш, он повертел его и положил на место. Как будто что-то вспомнив, сел на стул и стал перелистывать тетрадь.
— Да, я хотел сказать... — начал он, придерживая рукой тетрадь, будто та собиралась улететь. — Из райздравотдела поступило указание, что надо произвести профилактику против дизентерии среди чабанов. Поэтому... — Акрам помедлил краснея.
— Когда я должна ехать?
— Вообще-то я сам должен.... Но если начальство будет искать меня...
— Когда я должна ехать?
— Завтра.
— Все?
— Пока все...
Когда за Нигорой закрылась дверь, Акрам, спрятав во внутренний карман тетрадь, подумал: «Лучше, если она пока будет подальше от глаз Ходжабекова». Он был доволен, что все обошлось так легко.
Шербек поправился. В последний день перед выпиской он долго сидел в больничном саду и думал о том, как прекрасны в эту пору плодоносные, выращенные заботливыми человеческими руками деревья с их пышно расцветающей зеленью, которая радует глаз и волнует сердце. Сколько плодов на яблоне! А как благоухают розы! Шербеку захотелось нарвать букет для Нигоры. Но как она истолкует это? Поймет ли как благодарность больного или посчитает шагом к примирению, молчаливой просьбой простить его за нелепые слова после собрания?
Когда Шербек вернулся домой, тетушка Хури встретила сына так, будто он вернулся из дальних странствований: поцеловала в лоб и щеки. Потом поспешила расстелить достархан во дворе под тутовником. Чего тут только не было! Сушеный тутовник, конфеты, сдобные лепешки, золотистого цвета пышлак — самодельный сыр — и множество других вкусных вещей.
Хури, не веря своим глазам, снова и снова ощупывала сломанную руку сына.
— Спасибо врачам, да осенит благодать Нигору! Вылечили так, что даже незаметно, — говорила она, не сводя с Шербека глаз, полных любви.
Через несколько дней Шербек наполнил свой хурджин, притороченный к седлу, свежими лепешками и вареным мясом, которые приготовили заботливые руки Хури, и отправился в путь. Ведь там, в горах, осталось столько начатых и незаконченных дел.
Целый месяц стоявший в ожидании хозяина гнедой, почувствовав прикосновение ноги к стремени, рванулся с места.
Вот уже последний дом кишлака. Раскаленное солнце, рассыпая лучи, поднималось из-за зубастой, как пила, Лысой горы. По обеим сторонам дороги зеленели посевы, разбуженные весной плодовые деревья тянулись к солнцу, словно восхваляя его. Было очень тихо. Даже Аксай, бурливший справа от дороги, как будто успокоился, почувствовав прикосновение солнца. Шербек вырос на берегу этой реки. Сюда он ходил вместе с ребятами пасти скот, видел, как богата и красива эта долина, кувыркался в траве от переполнявшей его радости. А когда учился в институте, по-настоящему понял, насколько дороги ему эти родные места. Иногда ему казалось, что он слышит шум Аксая, слышит, как вода прыгает и борется, чтобы свалить огромные камни. Воспетый в песнях и превратившийся в поэму Аксай. Муза народной поэзии и утоляющий жажду долины, жизнетворный Аксай. Глядя на него, Шербеку иногда хочется крикнуть: «Аксай, зачем ты так шумишь, зачем тратишь силы без пользы? Настанет время, оседлаем тебя, как оседлали диких лошадей. Вот тогда покажи свою силу!» Но разве Аксай послушает его? Прыгает с высоты тополей и хохочет, рассыпая по берегам свои брызги…
Шербек еще раз взглянул на реку и подстегнул лошадь. Гнедой вскинул голову и протяжно заржал.
Мысли Шербека рассеялись. Далеко впереди на саврасом коне кто-то карабкался на холм. Шербек не успел разглядеть всадника, круп саврасого коня блеснул на солнце и скрылся. Перед Шербеком открылось широкогрудое плоскогорье, покрытое зеленью. Травы будто шептали ему: «Слезай с лошади, иди к нам, отдохни хоть минутку». Воробьи шустро чирикали в ветвях боярышника, будто узнав своего старого знакомого. Впереди опять показался всадник. Расстояние между ним и Шербеком уменьшалось. Уже легко можно было различить белую рубаху и соломенную шляпу всадника. По тому, как он неловко сидит на лошади, видно было, что этот человек нездешний. В это время из-под соломенной шляпы выбились две тугие косы. «О, да это женщина», — в недоумении произнес Шербек. Кнут его невольно опустился на круп гнедого. Лошадь полетела, навострив уши.
