— Товарищ Гиринис, первичной комсомольской организации нет никакого дела до твоего дяди Рокаса, — отрезал комсорг. — Речь идет о Теофилюсе Гиринисе. Нам известно, что он был на подозрении, фигурировал в списках как кулацкий элемент и враг народа. Сам небось знаешь, как такие кончали…
Дядя Теофилюс!.. Любимый брат отца. Кулак! Земли у него всего десять гектаров было. Всю жизнь спину гнул вместе с женой, света божьего не видели. Если кого и эксплуатировал, то только пчел — была у него добрая дюжина ульев, каждый год приносивших ему бочонок меда. К пчелам подходил без маски, в одной рубахе. Я сам видел, как эти благородные и трудолюбивые насекомые ползали по его широкому лицу, по волосам, покрывали густым, черным слоем его голые руки. Но не было случая, чтобы пчела ужалила его. Загорелый, с изъеденным оспой лицом, благоухающий воском, Теофилюс казался огромными движущимися сотами, обладающими какой-то колдовской силой. «Хорошего человека и пчела не жалит», — говаривали соседи. И вдруг — кулак, враг народа…
— Не верю, — пробормотал я. — Здесь какое-то недоразумение, товарищ Заука.
— Недоразумение? — товарищ Заука побагровел, стал заикаться: до того озадачило его мое упорство. — Кто лучше знает: соседи, родственники или те, кому поручено такими делами заниматься? Ты что, сомневаешься в правоте советской власти?
Меня вдруг охватило точно такое чувство, как в тот зимний вечер, когда поперек дороги встал Альгирдас Бутвила со своими подручными.
— Этого я не говорил, товарищ Заука. Я комсомолец — как я могу сомневаться? Но если бы вы лично знали дядю Теофилюса… ничего не понимаю… Скажите, что с ним стряслось?
— Стряслось то, что должно с антисоветским элементом стрястись: в его усадьбе обнаружили гнездо бандитов. Мой совет: поменьше думайте об этом своем дяде, лучше позаботьтесь о себе. Вам, надеюсь, не надо объяснять, что такие связи не украшают комсомольца. Отнюдь.
У Теофилюса Гириниса бандиты? Неслыханно! Когда я приезжал на летние каникулы, он при мне возмущался кровавыми делами лесовиков, говорил, что для них куда лучше было бы, ежели б они вняли призыву властей и как можно скорей сложили оружие. Никогда не поверю, что этот миролюбивый прямодушный мужик оказался двурушником.
— Ты хороший комсомолец, — продолжал комсорг. — Деятельный, дисциплинированный. Достаточно сознательный, чтобы понять и поддержать меры советской власти, даже если они касаются твоих родственников. Бюро первичной комсомольской организации, — словно читая газету, продолжал Заука, — предлагает тебе выступить на открытом комсомольском собрании, принципиально заклеймить Теофилюса Гириниса и решительно порвать с ним.
— Мне надо на денек съездить домой, — сказал я, подумав.
— Что ж, поезжай, если считаешь, что комсомол занимается наветами. Только запомни: по какой бы причине твой дядя Теофилюс Гиринис ни оказался за тысячи километров от родной деревни, от Епушотаса, он — враг народа. А ты — его близкий родственник. Полагаю, такому студенту в комсомоле и университете не место.
Через неделю состоялось комсомольское собрание. Так уж случилось, что накануне ко мне в Вильнюс приехала мама. Нет, в усадьбе дяди Теофилюса не было никакого бандитского гнезда, они просто раза два заглянули туда среди ночи, кто-то донес, и нет человека. Возможно, я должен был сказать маме, что завтра комсомольское собрание, что я самыми суровыми словами скажу о тех, кто смеет подать лесовикам кружку воды, и предательски отрекусь от дяди Теофилюса, хотя и любил его сызмала и уважал как отца родного. Но я молчал. Мне было стыдно, я терзался своей трусостью, краснел при одной мысли, что последним пунктом повестки дня значится проверка моей преданности, унизительная исповедь, которую будут слушать сотни студентов. А ведь должен был я сказать вот что: «Поймите этого человека! Что он, безоружный бедняга, мог сделать, чтобы бандиты к нему не заглядывали? Он осужден несправедливо. У меня нет основания, я не могу и не хочу оплевывать его!» Но я, Ефимья, не осмелился произнести вслух то, что думал. Я решил, что, обливая грязью близкого человека, защищу свое право носить в кармане не только комсомольский билет, но и зачетную книжку. Я знал, что потом, когда встречусь с отцом, услышу от него горькие и безжалостные слова:
— Такого человека продал. Ничего не скажешь — лихо, сынок, начинаешь.
А ты, Ефимья, за мою откровенность потом мне еще и отомстишь. Сердясь на меня, вымещая на мне свою злость, желчно бросишь:
— Мелкобуржуазный либерал! Заладил: человек, человек. Мягкосердечие и классовая борьба несовместимы.
«Неужто человечность — недостаток коммуниста?» Но и опять я не отважился произнести вслух то, что думал. Я не стал с тобой спорить, Ефимья… Просто удивился: неужели ты моя жена? Неужто сын наш, первенец, плод любви, а не обыкновенного мужского вожделения, — ошибка? Не слишком ли дорого я за нее заплатил? Я почти ненавидел тебя, Ефимья. Ненавидел и боялся… Тогда я еще не встретил свою женщину, но не сомневался: она есть и мы с ней обязательно встретимся.
……………………………………………………………………………………………………
……………………………………………………………………………………………………
Секретарша. Лаукува. Товарищ Малдейкис.
Даниелюс. Хорошо. Спасибо. Алло, алло! Слушаю тебя, Аполинарас.
Малдейкис. Начну сразу о деле — чтобы успеть, а то снова прервут. Между прочим, я о том же и с Вильнюсом толковал. С товарищем Багдонасом. Но сперва вот что мне скажи: как ты собираешься провести уик-энд? Ведь послезавтра суббота.
Даниелюс. Не знаю. Собирался вроде бы на охоту. Но иногда и дома не грех посидеть. У телевизора. Книжку полистать. Люди читают, а я, так сказать, в хвосте плетусь…
Малдейкис. Догонишь… Говорят, ты стишки пописываешь? Лучше скажи прямо — боишься молодую женушку оставить. Что ж, понимаю, ведь ты сам еще не старик. Но и женушка должна понять. Она у тебя умница… и красавица, каких мало! Ты обязательно шепни ей мои слова. Скажи: Аполинарас Малдейкис шлет, так сказать, поклон сердечный.
Даниелюс. Перед моей женитьбой ты вроде бы другую песню пел?
Малдейкис. Не ревнуешь ли ты, старина. Не бойся. Наша многолетняя дружба крепка как сталь. Раз ты на охоту собирался, я тебя и приглашаю на воскресную…
Даниелюс. В воскресенье?
Малдейкис. Да, да, на воскресную охоту. По тону твоему чую: хочешь отвертеться. Прошу тебя, подумай хорошенько. У телевизора еще насидишься с женушкой в обнимку, а такая охота не каждый день. Приезжает сам товарищ Багдонас. С ним еще какой-то товарищ, повыше его… Поохотимся, а потом у камина по-дружески… в атмосфере сердечности и полного взаимопонимания потолкуем, рюмашку выпьем. Такие встречи с вышестоящим начальством на пользу району.
Даниелюс. Дела района я решаю в своем кабинете, а не у камина. И без жаркого из кабанины.
Малдейкис. Решай себе на здоровье. Твои принципы всем известны. Но почему бы не побродить с двустволкой под мышкой по перелескам? В нашем возрасте во избежание инфаркта полезно подышать свежим воздухом.
Даниелюс. Хорошо на природе… Особенно зимой… в погожий денек… в лесу…
Малдейкис. Значит, договорились?
Даниелюс. Все зависит от погоды… Посмотрим. Твердо не обещаю.
Малдейкис. Включаю тебя в список гостей. И, пожалуйста, никаких возражений. Не станешь же ты портить отношения со своим ближайшим соседом?
Даниелюс. Пойми, не один я живу…
Малдейкис. Жену куда-нибудь отправь. Не бойся… И не забудь ей передать от меня привет и рученьку поцеловать. Чего доброго, твой отъезд еще ее обрадует. Ведь и женщина, особенно молодая и красивая, должна, хоть в воскресенье, отдохнуть от семейного счастья. Будь здоров, старина! До скорой встречи в Лаукуве.
…Отдохнуть от семейного счастья… И это о тебе, Юргита. Ах, Аполинарас, Аполинарас, обязательно ком грязи швырнет. Иначе не может… И в этом они схожи: он и Ефимья. Если послушать их, то от красивой молодой женщины, вышедшей замуж за человека старше ее, всегда жди измены. Кто сам не любит, тот не верит в любовь. Какая, мол, любовь, обыкновенный мезальянс, желание обеспечить себе солидное положение, и только. Ах, горемыки, горемыки! Если бы они могли, Юргита, хотя бы на денек-другой перенестись в ту пору, когда я встретил тебя и в моем заскорузлом сердце что-то вдруг проснулось, вспыхнуло, встрепенулось от любви! Если бы они вдруг очутились в том пустынном курортном городке, где Великий случай свел нас с тобою, если бы прошли по-над Нямунасом но старому сосняку, по нашим счастливым следам…
Все еще так живо, так свежо в памяти: и этот парк с поределыми деревьями, и крутосклон над рекой, и тропка… И медленно идущая по этой тропке девушка — волосы распущены, черные глаза, в глазах тайна… Я догадывался, что за ее сдержанностью и нелюдимостью скрывается какая-то житейская драма… И только издали — взглядами и в мыслях — бродил за ней, одинокой, выделяющейся в толпе своей неброской печалью, по паркам чистенького, почти игрушечного курортного городка. А потом…
