На уроке обществоведения одна из них спросила:
— Какая все-таки разница между большевиками и коммунистами?
«Где они были, когда черти дохли? — удивлялся Алеша. — Как прошла мимо них вся горячая пора? Где они отсиделись? Под маменькиными подолами, что ли? Вертихвостки!»
Были в группе и свои ребята. Их было немало, но Алеша смотрел на все злым глазом и видел только Мерлиса, Пышного да вертихвосток.
Он достал нужные книжки, с головой нырнул в учебу, даже к Семчику перестал ходить по вечерам.
Встретились раз.
— Учишься? — спросил Семчик. — Чего ж не заходишь?
— Учусь. Некогда.
— Контры как?
— Да ну их!
И он в самом деле махнул на все рукой и, как сурок в норку, прятался в книги.
Ковбыш тяжелым, неподвижным взглядом уставился в начерченный на доске треугольник.
Томительное, щемящее молчание висело в классе, только с отсыревшего потолка падала капля за каплей: кап-кап, словно закипала вода в котелке.
Ковбыш потянулся к доске, неуверенно постучал мелом по пузатым сторонам грубо начерченного треугольника, переступил с ноги на ногу и беспомощно опустил руку. Мел упал к его ногам и покатился по полу.
Над классом плыла тишина, тяжелая, как туча.
— Бол-ван! — вдруг отчетливо и злобно произнес Хрум, преподаватель математики. Он подошел к Ковбышу и, протыкая его острым указательным пальцем, прошипел: — Вы болван, Ковбыш!
На задней парте кто-то радостно взвизгнул, но, встретив тишину, испуганно сник.
Лицо Ковбыша медленно начало краснеть. Вспыхнула щека, нос, даже кончики ушей, — теперь это была медь.
— Я вам не болван, — прошептал Ковбыш и тоскливо посмотрел на учителя. — Вы не имеете права.
Он потоптался на месте, не зная, куда ему девать свои большие руки, потом вдруг круто повернулся на каблуках, как солдат, и тяжелым, широким шагом пошел прочь из класса.
Дребезжа стеклами, захлопнулась за ним дверь.
Хрум посмотрел на дверь, вытер платком лысину, помахал зачем-то платком в воздухе и, наконец, бледно улыбнулся.
— Ну-с!.. — сказал он и остановился.
В разных концах класса, не сговариваясь, не говоря ни слова, поднялись с места Алеша, Юлька, Лукьянов и молча, не останавливаясь, пошли между парт к двери. Дверь захлопнулась за ними. Только Лукьянов задержался в дверях, обернулся и махнул рукой: пошли, мол.
В классе закипал шум.
Хлопая крышками парт, торопливо, шумно поднимались с мест школьники и, толкаясь в проходах между партами, спешили к двери. Одни демонстративно, решительно проходили перед самым носом растерявшегося учителя; другие неохотно, озираясь на товарищей, прошмыгивали около стенок; третьи медлили, испуганные этим необычным происшествием.
Хрум сначала растерялся, потом озлился, закричал:
— По местам садитесь! — Но, увидев, что его никто не слушает, побледнел, съежился и испуганно стал следить за тем, кто и как уходит.
Когда в коридоре собралось больше половины класса, школьники подошли к дверям и закричали оставшимся:
— А вы? Что же? Ну!
Хрум схватил классный журнал и бросился из класса. Его встретили сразу упавшим молчанием, и в нем, в этом сдержанном и дисциплинированном молчании, Хрум учуял не раскаяние, а злость и силу.
— Я вас! — закричал он в бессильной ярости и, ссутулясь, побежал в учительскую.
В классе теперь не было никого.
Впрочем, один, да... вон, в углу, у окошка, спокойно сидел кто-то.
— Глядите! — заволновался Лукьянов. — Ковалев-то не вышел.
Школьники бродили по всему зданию, сдержанно разговаривая и нешумно шаля: еще шли уроки в других классах. Большинство побежало на улицу. Девочки по трое, по четверо, обнявшись за талии, чинно гуляли по коридору.
Около Лукьянова столпилась небольшая кучка: Алеша, Юлька, Голыш, — Ковбыша не было ни здесь, ни вообще в здании школы.
— А его проучить надо, Ковалева! — сказал Лукьянов.
— Бить? — мрачно нахмурился Алексей.
— Очень просто! — поддакнул Голыш.
Но Юлька запротестовала. Она, волнуясь, говорила, что нужно выяснить, почему не пошел со всеми Ковалев, и убедить его, а главное — надо пойти к заведующему про Хрума сказать.
— Обязательно надо к заведующему пойти, — добавила она и тоскливо посмотрела вокруг: увидела в вестибюле белые, холодные колонны, облупившиеся от времени, сторожа Василия, дремавшего на своем стуле под лестницей, грязные следы на полу и вздохнула: — Эх, школа у нас плохая!
Алеша слушал эти разговоры вполуха: думал о Ковалеве. Его он приметил давно: читал как-то о древних греках книгу с рисунками, потом поднял голову — увидел застывшего у окна Ковалева. Профиль его, освещенный полным светом, был словно написан на стекле. Встал, подошел к Ковалеву.
— У тебя вот какое лицо, Ковалев! — И показал ему рисунок в книге — голову греческого атлета.
Ковалев снисходительно улыбнулся и в ответ произнес:
— Чуда-ак!
— Знаете что, ребята, — сказал вдруг Алексей, — я с Ковалевым поговорю.
И, не дожидаясь ответа, пошел в класс.
Ковалев спокойно сидел на своем месте, один в пустом, гулком классе, и читал. Услышав шаги, головы не поднял. Даже тогда, когда Алексей вплотную подошел к нему, не шевельнулся.
— Ты что-о? — хрипло произнес Алексей и облизнул сухие губы. Тишина действовала на него угнетающе, он еще тише повторил: — Ты что-о?
Ковалев пожал плечами: ничего, мол.
— Против всех?
— А мне вставать было лень, — засмеялся Ковалев. — Да я и не баран: мне за стадом идти не указ. Я вот книжку дочитаю.
— Будто?
— А что?
Алеша подвинулся ближе.
— Будто? — повторил он насмешливо. — А может, перед учителем себя показал, а?
Опять пожал плечами Ковалев, но ничего не ответил. Было в этом движении широких, покатых плеч какое-то равнодушное презрение к тому, что говорит Алексей, и к тому, что подумают остальные. И странное дело: это Алеше понравилось.
«Ну па-арень!» — удивленно подумал он, а вслух сказал без злобы:
— Бить тебя всем классом будем, так решили.
Ковалев впервые поднял голову. В глазах у него светилось любопытство, не больше.
— А тебя парламентером прислали? — прищурился он. — Иду на «вы», так? — И вдруг вскочил, хлопнув крышкой парты. — Посмотрим!
Лицо его залилось краской. Алеша впервые заметил: в правильном лице Ковалева есть один дефект — челюсть хищно выдается вперед.
— Ты вот что, — сказал Алексей, — ты перед всеми извинись.
— Почему?
— Идешь против всех потому что.
— А вдруг я прав?
Алеша подумал-подумал и ответил убежденно:
— Не можешь быть один против всех прав.
Ковалев взял Алешу за борт куртки и сказал тихо:
— Ты мне этого никогда не говори, — понял? — И тряхнул волосами. — Один против всех всегда прав.
Алеша, остолбенев, глядел на него.
— Ну-ну! — покрутил он головой, но ничего не нашелся сказать и вышел.
— Ну как? — спросили его в коридоре.
— Не извинится. — И, не желая больше ничего говорить, ушел.
После перемены, когда собрались в класс школьники, Ковалев встал и громко произнес:
— Друзья!
Все удивленно обернулись к нему и стихли.
— Друзья! Я приношу свое извинение всем за то, что не демонстрировал вместе с вами против учителя. Я считал это ненужным, остаюсь при этом убеждении, хотя и не навязываю его вам. Хрум — хороший учитель, но нервный. Все же я приношу вам свои извинения.
И сел.
Шумок прошел по классу — шумок одобрения. Ребята жали Ковалеву руку. Первым среди них был Алеша.
— Ну, ты па-арень! — говорил он восхищенно. — Комсомолец?
Ковалев удивленно поднял глаза.
— Я? — И засмеялся. — Нет! Нисколько.
— Ну и я нет. Будем, значит...
Садясь на свое место, рядом с сумрачным Лукьяновым, Алеша опять восхищенно сказал о Ковалеве:
— Ну па-арень!
— Чего ж в нем хорошего? — насмешливо возразил Лукьянов.
— Как? А извинение?
— Лучше было бы, если б с нами вышел, а то и перед нами чист и перед Хрумом хорош. Ловка-ач!
Но Алеша не согласился. Скоро между ним и Ковалевым началась настоящая дружба, началась с того, что Ковалев сказал Алексею:
— Они все... — и показал на бегающих по коридору школьников, — бараны они все. Это Хрум правильно сказал. А ты — нет. Будем дружить!
Алеше хотелось больше знать о своем новом друге. Он присматривался к нему и иногда огорашивал вопросом.
— Ты кто? — спрашивал он Никиту Ковалева.
Тот смеялся.
— Нет, ты кто? Ты из каких будешь?
— Из казаков я, — отвечал Ковалев. — Войска Донского казачий сын. — И смотрел, прищурившись, поверх головы Алеши.
— Ишь ты! — удивлялся тот.
Но сомнение точило его, и в следующий раз он вернулся к той же теме:
— Землю пахали?
— Нет. — Ковалев всмотрелся в него. — Да ты чего хочешь? Офицер мой отец был, казачий офицер, понял? — И добавил, высоко подняв голову: — Я не скрываю.
По губам его поползла нехорошая, презрительная усмешка. Алеша увидел ее и обиделся.
— Чего ж скрывать? Скрывать нечего. Да и не скроешь все равно.
