Целый день он не мог найти себе места. На велосипеде съездил в городок, отправил телеграмму Бируте, плутал по лесу, снова, без всякой необходимости, вернулся в городок и только под вечер явился домой. У берега стояли две лодки.
Видать, соседи пригнали, подумал и вошел в избу… и в тот же миг, получив увесистую затрещину, пролетел до середины комнаты.
— Ну, дьявол, говори, где так долго был?
— У Гавенасов.
— И что видел?
— Меня в избу не пустили.
— А зачем в городок ездил?
— Телеграмму Бируте дал, — вытащил из кармана и показал квитанцию.
— Донес?
— А зачем доносить, если вся милиция уже здесь?
— Врешь! — Главарь снова поднял пистолет. — Знаешь, что целовал?
— Отцепитесь! Если б я знал, что вы Гавенасов прикончили, точно донес бы, только значительно раньше, — узнал главаря и передернулся.
— Но ведь ты поклялся!
— И что? Когда клялся, не знал, что вы такие…
— Какие?
— Ну, ироды.
— Заткнись!
— Не боюсь. Один из ваших уже заставлял меня клясться.
— Кто такой?
— Навикас.
— Когда?
— Два года назад.
— Он такой же наш, как и ваш. Самодеятельность.
— Как это — самодеятельность?.. Ведь он с автоматом…
— И ты свою винтовку Пожайтису подбросил…
— Неправда!
— Ну, мы подбросили, а ты за нас сообщил. Какая разница? Так ему и надо, тайному комсомольцу: армию свободы на этих нищих променял. Теперь видишь, Жолинас, кто в этом углу для нас самый близкий?.. И поэтому мы здесь. И поэтому, будь добр, не гони, — откровенно издевался главарь. — Завтра мы от тебя уйдем, и ты будешь молчать как зашитый…
Только теперь Стасис увидел, что их уже не шестеро, а восемь. Эти двое и есть палачи Гавенасов; он никак не мог их запомнить, поэтому молчал. Не заговорил Стасис и потом, когда бандиты ушли. А кроме того, кому он мог пожаловаться? Молча рыл яму для Гавенасов, держал за руки Бируте, рвущуюся вслед за белыми гробами, успокаивал ее, а сам только мычал и кусал губы. Если бы он тогда мог закричать!.. Земля задрожала бы от его крика, но он молчал: маленькому человеку кричать не пристало. Он должен молчать. Он может плакать, рыдать, молиться, но кричать ему не на кого.
Но боль со временем или проходит, или закаляет человека, или сводит его в могилу. Родственники Бируте поплакали, пожалели сироту, на поминках все съели, все выпили и разъехались. Некоторое время возле ее дома еще дежурили солдаты, но потом и они куда-то убрались. А однажды утром пришла Бируте, похудевшая, почерневшая, и попросила:
— Приди ко мне ночевать. Я больше не могу одна. Как только стемнеет, меня прямо из кровати выбрасывает. Одеваюсь, выхожу и сижу где-нибудь под кустом целую ночь. Будь добр, Стасис, помоги мне привыкнуть.
Стасис тоже боялся, но пришел. Она постелила ему в одном углу избы, а сама легла «за стенкой», точнее, в другом углу, отгороженном печкой, шкафом и положенной на них жердочкой с домоткаными занавесками. Иногда они так, разговаривая о том о сем, лежали до самого утра, а иногда, измучившиеся за ночь, поднимались с первыми петухами и, не зажигая свет, варили липовый чай, пили его и снова разговаривали.
— Почему ты так много молчишь? — однажды спросила Бируте.
— Мне приятно слушать тебя.
— Не угодничай.
— А что я, нигде дальше мельницы не бывавший и ничего слаще бурака не сосавший, тебе расскажу? — в шутку ответил он, а Бируте поцеловала его в лоб, словно мать. Тогда Стасис и осмелился: — А может, Бирутеле, тебе было бы лучше переехать к нам? — он так и не смог сказать: ко мне.
— Нет, что ты! Я все оставляю колхозу, а сама уезжаю в городок.
— Когда?
— Как только кончится отпуск и место найду.
Но несколько дней спустя, накануне дня рождения Стасиса, возле деревни затрещали выстрелы. Бируте соскочила с постели, босиком, в одной рубашке подбежала к нему, вцепилась в руку и принялась трясти:
— Ты слышишь?
— Слышу.
— Это они.
— А кто же еще.
— Я не могу, я сойду с ума.
— Потерпи, — он гладил ее руки — теплые, но покрытые мелкими пупырышками.
— Давай оденемся и убежим отсюда.
— Не дури, еще на пулю в темноте наскочим.
И снова взорвался выстрелами, загрохотал лес. Они стояли у окна и видели танцующие огоньки, розовые вспышки взрывов гранат. Несколько пуль насквозь прошили бревна и разбили зеркало. Перепуганные, они упали на пол. Она прижалась к нему и, вся дрожа, зашептала, словно в бреду:
— Они записки присылали, теперь они идут за мной… Боже мой, что дурного я им сделала?! Они будут мучить меня, а потом убьют… Лучше уж ты. Боже милостивый, Стасялис, будь добрым, умрем вместе… — Она прижималась к нему, целовала, плакала и сжимала в горсти его волосы. — Меня еще никто не любил. Я хочу быть твоей. Без этого я не хочу умереть…
— Опомнись, что ты делаешь?
— Стасялис, у меня отняли Альгиса, маму с папой… Я чувствую, если ты уйдешь, то никогда больше не вернешься… Ты хороший.
— Бируте, но и ты будь хорошей.
— Ты меня не жалей!..
И Стасис послушался. Он припал к Бируте, словно к земле обетованной. Он тоже плакал, только от радости и счастья. Он пил ее, как измученный жаждой слепец, случайно наткнувшийся на живительный родник, — и не мог напиться… Это было вознаграждение за его долгие страдания и мечты, за бессонные ночи, за издевательства и унижения со стороны более красивых и сильных товарищей, за бредни Навикаса и слова, неосторожно брошенные самой Бируте…
Господи, уже тогда ему следовало умереть. Только тогда, под грохот выстрелов, когда не было никого больше, лишь он и она. Когда, измученные и перепуганные, крепко обнявшись, они ждали смерти, но смерть почему-то не торопилась, бродила рядышком, взрывалась выстрелами, пугала криками агонизирующих людей и заставляла их любить, потому что из-за людских глупостей мир не может закончиться…
Потом все утихло.
А утром, когда, расцеловав ее, он снова попытался лечь к ней, она усталым голосом попросила:
— Не мучь меня больше.
— Почему? Ведь ты… Ведь я тебя…
— Ты мне противен.
Он послушно встал, оделся и, ничего не сказав, ушел домой. По пути его снова остановили солдаты:
— Руки вверх!
Он не послушался.
— Где ты был?
— Здесь, совсем рядом, — ответил он. — Вы не хуже меня знаете.
— Мы искали тебя.
— А я — вас.
— Прекрасно. Поехали.
Совсем недалеко, на крутом склоне озера возле Швянтшилиса, еще дымился взорванный бункер, а рядом лежали семеро мужчин. Точнее, четырнадцать ног, которые успел сосчитать Стасис. Офицер взялся за край брезента, откинул его и спросил:
— Эти?
Он ничего не мог ответить, потому что пересчитывал: четырнадцать… четырнадцать, значит, не шестнадцать… Только семеро. А где восьмой? Его нет. Значит, опять все сначала?!
Стасис наклонился к трупам и, увидев муравьев, стал икать.
— Ну и мужчина! — смеялись солдаты, радуясь, что и на сей раз на земле лежат не они.
— Мужчина, но не мясник, — обиделся он на грязных, почерневших, увешанных оружием солдат. — Вон тот, что с большой родинкой под глазом, ихний главарь, а этот — Слесорайтис из соседнего колхоза. Люди говорят, что он Гавенасов… За двоих могу расписаться. Все, — сказал он командиру, у которого висел на шее большой морской бинокль, а про восьмого, про этого негодяя Пакросниса, и по сей день не дающего ему покоя, промолчал. — Если не ленитесь, идемте ко мне, — предложил солдатам.
— А зачем?
— Водку пить.
— По какому случаю?
— Есть повод: то ли день рождения, то ли свадьба.
И они кутили целый день.
— Стасис, что за праздник? — не понимала его и мать.
— Лучше не спрашивай, — он пил и целовал солдат.
И снова под вечер к нему прибежала Бируте. И та, и уже другая. Она не смотрела ему в глаза, стояла, отвернув голову в сторону, а он подошел к ней, словно к алтарю, и попросил с искренним раскаянием:
— Только ты не сердись…
…В коридоре раздался сильный стук, Стасис поднял голову и увидел участкового врача, входящего впереди любознательных соседей. Он даже не кивнул доктору. Вытянулся весь и снова вспомнил.
— Не плачь, — успокаивал он Бируте. — Эти уж точно не придут… — А теперь он еще мог бы сказать всем невеждам, что женщины, как и мужчины, очень часто защищаются — нападая, только их атаки похожи на капитуляцию, внезапную, странную, никакой логикой не объяснимую. А победителю иногда и жить не хочется. Это, видимо, происходит оттого, что женщина редко замечает, что сделал для нее мужчина, она видит только то, чего он еще не сделал. Но это — ошибка. Любить надо не то, что вечно, а то, что не повторяется дважды. Уметь угождать женщинам — значит уметь обманывать их. Я не умел этого и проиграл. Поэтому никакая часовенка, никакое раскаяние мне не помогут. Щедры только победители. Нет на свете такого оскорбления, которое нельзя было бы простить после того, как отомстил за него…
