Данила Платонович читал, когда она вошла. Он взглянул поверх очков, узнал ее и поднялся навстречу.
— А, Наташа! Приехала? Добрый вечер, добрый вечер! Соскучились мы без тебя.
Как всегда, он взял ее руку и поцеловал. Когда-то она терялась от этого приветствия и протестовала, но за много лет привыкла.
— Садись в свое кресло и рассказывай!
У Данилы Платоновича было большое мягкое кресло, обитое желтой вытертой кожей, и Наталья Петровна очень любила сидеть в нем. Когда-то, еще при жизни Марьи Антоновны, она приходила вечерами с Ленкой, они вдвоем отлично умещались в этом кресле и читали чудесные книжки под шум осеннего дождя или свист декабрьской вьюги за окном.
Она очень любила красивую одежду, мягкую мебель и уютные, квартиры. Поэтому и комната эта в доме Шаблюка, с множеством цветов, книг и старой мебелью, нравилась ей больше, чем ее собственная. Особенно хорошо тут стало, когда провели электричество и появилась эта лампа под большим зеленым абажуром.
Наталья Петровна с удовольствием села в любимое кресло и вся потонула в нем, стала как будто меньше, совсем похожа на девочку.
— Устала я, Данила Платонович. Не люблю я ездить.
— А вот мне иной раз хочется куда-нибудь поехать. Далеко-далеко… Свет посмотреть… Людей…
Она укоризненно покачала головой.
— Да, мне про вас тут рассказывали чудеса. Пока меня не было, вы здесь как мальчик бегали. Школу ремонтируете! Что это такое, Данила Платонович? Вы забыли о своем сердце, о ногах?
— Забыл, — старик весело улыбался, сидя против нее у стола, — забыл, Наталья Петровна.
И вдруг встал и, расправив плечи, прошелся по комнате, как бы желая доказать, что он совсем здоров. Остановился против нее, повторил:
— Забыл. И сразу лет десять сбросил с плеч. Наталья Петровна подтянула ближе стул и, когда старик сел рядом, взяла его руку, чтобы проверить пульс.
Не отнимая руки, Данила Платонович серьёзно и раздумчиво продолжал:
— Видишь ли, Наташа, все это трудно объяснить даже тебе, врачу. Не умею я говорить о своих переживаниях, о том, что делается у меня в душе. Я очень плохо чувствовал себя последний год… Причин для этого было много. Но возможно, что кроме известных тебе были и другие, о которых, может быть, и сам я не знал… Одним словом, я еще раз убедился: чтобы жить… жить, — подчеркнул он, — человек должен работать до последнего вздоха. Да… Иначе — смерть.
Пришла бабушка Наста, увидела Наташу, и лицо ее, сморщенное, как печеное яблоко, расплылось и посветлело от улыбки.
— Голубка Наталка… медку хочешь?
— Да, бабуся! Хочу! — звонко крикнула Наталья Петровна и засмеялась.
— Слава богу, хоть ты ешь медок… А то никто не хочет… никто не хочет. — Шамкая что-то, старуха пошла за медом.
Наталья Петровна, погасив в глазах искры смеха, серьёзно смотрела на своего старого друга. Он положил свою широкую шершавую ладонь на ее мягкую маленькую руку. Снова заговорил весело, шутливо:
— И вот докладываю тебе, товарищ доктор: я вернулся в школу. Да, вернулся на работу…
Он подождал, что она ответит, так как это она раньше уговорила его уйти на отдых. Наталья Петровна молчала.
— И в самом деле ремонтирую школу. Помогаю. Не хочу забегать вперед, но нам, кажется, повезло: наконец-то мы имеем директора… Настойчивый, деловой… Ты еще не знакома? Напрасно. Интересный человек… Не женат и твоих лет…
— Последнее меня не интересует, — серьёзно ответила она, еще глубже умащиваясь в кресле; лицо ее изменилось, словно она надела маску, чтоб заслониться от того, что ей было неприятно.
— Напрасно. Напрасно, милая Наталья Петровна.
— Данила Платонович, я не прочь пошутить, но не люблю, когда о таких вещах начинают говорить всерьез. Вы же знаете…
Бабушка принесла блюдце с медом и чайную ложечку. Наталья Петровна, обрадовавшись, что прервали неприятный ей разговор, взяла блюдце и с аппетитом начала есть: макала ложечку в мед, по-детски облизывала ее. Бабка с умилением смотрела, как она ест, и подбадривала:
— Ешь, ешь, голубка Наталка, медок свежий, липовый. От всех болезней лечит…
Данила Платонович встал, прошелся до дверей, заложив руки за спину, и сел поодаль, на диван, стоявший у печки.
Наталья Петровна потихоньку вздохнула: она понимала, что старик собирается продолжить этот разговор и остановить его невозможно.
— Ты права, я действительно всерьез, хотя, конечно, не о директоре, а вообще, — тихо сказал он. — Я не раз тебе говорил… Я знаю, как сильно и горячо любишь ты людей и жизнь. И я не могу поверить, чтоб ты сама не чувствовала, что человеческое счастье твое не полно… что это аскетизм, ненужное самопожертвование…
— У меня есть дочь. — Она поставила блюдце на стол и улыбнулась, как бы желая улыбкой убедить старика, что она действительно счастлива.
Бабка, которая ничего не слышала, но по выражению лиц поняла, что Данила Платонович говорит Наталье Петровне что-то неприятное, накинулась на него:
— Завёл уже… учитель! Не даст и медку поесть… Горе горькое, полынное!
Данила Платонович махнул рукой: «Не мешай, Наста!» — А подумала ли ты, что твое счастье могло бы сделать более полным и счастье твоей дочери?
— Мне тридцать три года, Данила Платонович. — Теперь она печально вздохнула.
— Мне — семьдесят пятый.
Она засмеялась, на глазах ее выступили слезы, нр, видно, пе от смеха.
— Тебя три года назад полюбил человек. Я знаю силу его чувства… И самого его знаю с колыбели… Сергей душевный, талантливый, умный парень…
Наталья Петровна опустила голову.
— Не могу… Не могу, Данила Платонович… У меня — дочка. Ей тринадцатый год, она все понимает. Для нее нет ничего более светлого, чем память об отце, которого она никогда не видела. Она гордится, что похожа на него. И вдруг… Нет, нет!..
Он подошел и, как маленькую, погладил ее по голове.
— А сама, сама ты его любишь?
— Не знаю, — покачала она головой. Потом, как бы опомнившись, поднялась и поправила свои красивые волосы, свернутые на затылке в пышный узел, заколотый шпильками и гладким гребешком. — Я ничего не знаю… Я так устала за эту поездку. — И посмотрела на часы. — Одиннадцать часов.
— Ох, ох, учитель, учитель, — укоризненно вздыхала бабка.
— Прости, Наташа, — ласково сказал Данила Платонович, присаживаясь к столу. — Ты не съела свой мед… Посиди ещё… Старики — народ надоедливый. У меня сегодня хорошее настроение, и вот я, старый дурак, испортил настроение тебе. Всегда у меня так получается…
Наталья Петровна поняла, что сегодня старик больше не вернется к этой теме, и снова села, взялась за мёд.
Повеселела и бабушка. Зашла по-соседски Аксинья Федосовна. Увидела Наталью Петровну, радостно поздоровалась, ласково поцеловала в щеку, а потом, взяв за плечи, посадила на жёсткий стул, а сама села на ее место.
— Дай мне, Наташа, в мягком кресле посидеть, все косточки болят… Лён выбираем. Вырос он у меня — во, — она показала метра полтора от пола, — и крепкий-крепкий, все руки порезали… А механизации никакой… Пока Мохнач ворон считал, теребилку первомайцы захватили. МТС под боком, а машины нам — в последнюю очередь.
Данила Платонович с лукавой улыбкой наблюдал за Аксиньей Федосовной. Он знал, почему неугомонная соседка наведалась к нему в такой поздний час и почему она суетливее, чем обычно, — нервничает, злится. Про теребилку она соврала: машина выбрала почти весь лён ее звена и только дня три назад была переброшена в другой колхоз.
Старик не выдержал и проговорил:
— Ты, Аксинья, кому другому голову морочила бы, а не нам с Наташей. Кого-кого, а тебя не обижают…
— А меня, Данила Платонович, трудно обидеть — у меня мозоли вон какие, — совсем другим тоном, сурово и резко ответила она и показала свои мозолистые, в трещинах, ладони. Но показала их не Шаблюку, а Наташе и тут же шутливо заговорила с ней: — Слышала, что чемодан твой еле с машины сняли. Чего накупила — похвались.
— Ей-богу, ничего. Во время совещания некогда было по магазинам бегать, а кончилось — домой скорее захотелось.
— И то правда. Я сама тоже, как поеду на какое-нибудь совещание… А тебе так вообще лучше не ездить. Только ты уехала — чуть беда не случилась. С Верой нашей. Слышала?
— Я была у нее. Мне в райздраве сказали.
— Была? Спасибо тебе, Наташенька. Ну, как она?
— Лучше.
— Дитятко жить будет?
— Будет.
— Дай боже, а то она не перенесет такого горя. Скажи, пожалуйста, какой тяжелый случай. Я так переволновалась. Ещё счастье, что Артем Захарович у нас золотой человек… Только я позвонила — и он сразу среди ночи свою «Победу» прислал. А то неизвестно, что могло быть.
Речь шла о племяннице Аксиньи Федосовны, у которой были очень тяжелые роды и которую пришлось отправить в районную больницу.
