И вот, наконец-то, закончился утренник. Юлия Ивановна вышла со всеми на улицу. И здесь, на улице, все стали прощаться. Она пожала руку и толстухе, и баянисту, и Юрий Сергеевич снова поглядывал на нее загадочно и даже попросился ее проводить. Юлия Ивановна отказалась и пошла вперед быстрым шагом.
На улице все еще кружилась метель. А идти надо было далеко, почти на край городка. «Но скоро, скоро меня будет провожать Миша Дерябин. Вот вернется со службы и будет встречать да провожать… Милый, милый… Как тебе, наверное, холодно там? Я вот тоже одна…» Ветер бил прямо в лицо, и все еще летел сильный снег. «Милый, милый…» — шептала она и зябко прятала подбородок в меховой воротник. А метель не стихала. Наверно, будет кружить до утра. «Господи, хоть бы отпуск ему дали! Хоть бы повидаться, поговорить… Но все равно теперь уж недолго…» — И опять она представила что-то милое, нежное… И опять Миша точно бы сжимал ее руку, смотрел в глаза. И она забыла про холод.
И вот вышла на главную улицу. Магазины уже не работали, но вывески горели ярко, пронзительно в свете снегов. Возле неона кружились темные вихри. «Ласточки, снежные ласточки», — вспомнила Юлия Ивановна и сразу же замерзла. И чтобы согреться, пошла быстрее, почти побежала. И вдруг на пороге одного магазина увидела Петра Алексеевича. Он курил и смотрел куда-то под ноги. Она сразу узнала его, и тот тоже узнал.
— Почему домой не идете? — спросила учительница.
— Не могу, дочка. Надо остыть.
— От чего?
— Как тебе рассказать? Всех друзей вспомянул. Кто где лежит, а кто пропал совсем без вести. Помнишь, девочка-то спросила: с кем вы, мол, дружите, кто ваши друзья… Эх, Юля, Юля. Зря я к вам натряхнулся. А ты проходи, проходи, а я еще покурю.
Она прошла мимо, а через секунду опять оглянулась: он стоял в той же позе и только рука покачивалась, как будто кивала. Учительница сразу замедлила шаг, но потом почему-то отдумала. Да и решила враз про себя: «А может, он уже пьяненький…» И эта мысль ее успокоила. Она вздохнула всей грудью и зашла в переулок. Снежинки залетали ей в глаза, и было такое ощущение, что словно бы кто-то ее целовал. «Милый мой, хороший. Вот спишь там в своей казарме и не знаешь, не ведаешь, что я стою под снегом, что я имя твое повторяю…»
Через минуту она увидела огонек на своем подъезде, и он был такой теплый, притягивающий. И ей сразу захотелось спать, и она сладко-сладко зевнула. А в глаза и в горло опять попали снежинки. Она их проглотила, и во всем теле начался какой-то тихий и счастливый мороз. «Господи, мамочки! Какая красивая метель! Какой ветер…» — еще успела подумать учительница и забежала в подъезд.
Тяжелое солнце нависло над морем. И было тихо и по-вечернему глухо. Вода напоминала смятую фольгу, и в этом серебре отражалось небо. Но там тоже было пусто, прозрачно, ни одной тучки.
Зато у самого берега вода чуть-чуть шевелилась. Она бесшумно подавалась вперед, потом отступала. Это почему-то напоминало дыхание: вдох — выдох и опять все сначала. Запах мокрой гальки смешивался с запахом роз и пионов. В двадцати метрах от моря лежал большой парк, и все цветы и деревья там тоже дышали.
Я подошел к кромке воды и опустил вниз ладони. Их сразу же достала волна, и я затих и спрятал дыхание: такая она была мягкая, теплая, будто парная. А потом над головой у меня что-то случилось, и я вздрогнул и приподнял глаза. Но это же музыка, это же звуки! Они струились сверху, из парка. Они струились на меня медленными, спокойными ручейками, они стекали, точно бы с неба. И вдруг они отняли у меня волю, и я что-то вспомнил. Какая-то тень в голове промелькнула, а может быть, ветер. «Но, боже мой, когда это было? Да и было ли вовсе?.. Наверно, это вовсе не я шел тогда по лунному переулку и ждал кого-то? Ждал, и все во мне погибало. И вот — шаги навстречу, ее родное дыханье. А потом и она появилась, вся высокая, белая, какая-то морозно-чужая. И я брал ее за плечи, сжимал до боли и старался запомнить. Точно бы прощался с ней, точно бы собирался в дорогу. И сердце мое болело и замирало, а она смеялась и отстраняла меня, и я печально гладил ее лоб, ее брови… Боже мой, зачем я так делал? Неужели понимал уже, что все ненадолго?..»
Музыка стихла, и я очнулся. На пляже было по-прежнему пусто, безлюдно, только бегали мальчишки с собакой. Они бросали в воду длинную палку, и собака мчалась за ней и выносила обратно. Палка была, наверно, тяжелая, тащить ее было трудно. Но через секунду собака снова и снова бросалась в воду и хватала зубами палку. Ребятишки смеялись, собака поскуливала. А потом она опять бежала за палкой, и так бесконечно. Всем нравилась эта игра — и собаке, и ребятишкам. И мне тоже нравилась их игра, потому что отвлекала от дум.
А солнце спустилось совсем низко и уже не грело, а вроде ласкало. И я все стоял на одном и том же месте, словно меня приковали. Со мной и раньше такое случалось: все видишь, слышишь и даже лучше еще, сильнее, но почему-то не можешь двигаться, шевелиться, точно ты околдован. А может, это музыка была виновата, это тихое вечернее море.
— И-ра-а-аклий! Беги же сюда! Ира-а-аклий!!! — Вот тебе и тишина. И я испугался этого голоса и оглянулся, кричали где-то рядом, но я сразу не понял. Наконец, догадался, увидел: высокая темноволосая женщина подняла кверху руку и смотрела туда, где были мальчишки.
— Ира-а-аклий! Ты уморишь меня, ей-богу!.. — слова она произносила гортанно, как все грузинки. — Ну где ж ты?! — Она махала рукой, а рядом с нею качалась длинная ветвистая тень от нее, и эта тень напоминала оленя.
— Ира-а-аклий! Ой, горе мое… — Она оглянулась, и я встретился с ней глазами. На ней был черный тесный купальник, и он плотно обхватывал ее белое, почему-то незагоревшее тело. И на этом белом, почти снежном, непрочном, высилась черная шапка волос, а под ними блестели глаза, как перезрелые сливы.
— Ира-а-аклий!.. Ну наконец-то. — Она взглянула опять на меня и скривила губы в капризном изломе. Ей не нравилось, что на нее уставился посторонний. И я сразу отвел глаза, но в тот же миг на нее набежал такой же темноглазый, веселый мальчик. Он обнял ее крепко за талию и прижался щекой к животу. Она ему что-то сказала, потом весело оттолкнула, но он снова кинулся на нее и обнял. Она засмеялась, поправила волосы, потом снова скосила глаза на меня, и в них был упрек, осуждение. Зачем, мол, смотришь на нас. Мы же чужие тебе люди, а ты, наверно, что-то задумал… А может, они так и не думали, а я все придумал. Все может… Но все равно я забросил на плечо свою сумку и пошел наверх, туда, где зеленели деревья. Я приходил к морю, чтоб искупаться, но так и не искупался. А теперь уж совсем расхотелось, да и почему-то стало обидно: «Ну зачем она так посмотрела? Зачем бровь подняла, зачем рассердилась?.. А может, просто мнит о себе, играет…» Но мысль мою перебили. И снова этот знакомый голос:
— Не понимаю, Ираклий! Я же не обещала. Да и собака — не развлеченье.
— Не-е-ет, купи мне собаку!
— Хватит. Я сегодня устала…
— Вот был бы папка, он бы купил мне…
Через секунду они меня обогнали. На ней было теперь белое легкое платье, а сын тащил надувной матрасик. Мальчик громко дышал и готовился плакать… Значит, он просит у ней собаку. И мужа нет у нее, иначе бы он не сказал: «Вот был бы папка…» И эта догадка почему-то обрадовала меня, — у меня шумно забилось сердце. Я пробовал успокоить его, я пошел тише, но сердце не подчинялось. И тогда я начал нервничать, злиться, но эта злость была какая-то особенная, какая-то шальная…
Я пошел еще тише, я улыбался. Мне просто ужасно нравилось, что у мальчика нет отца, что она одинока. «Но где же он, этот папка? Где ж они его потеряли? Наверно, он убежал от них, потому что у ней — сильный характер. Наверно, он теперь часто вспоминает обоих, не спит ночами…» Но я не жалел его, не хотел ему счастья. Мое чувство было похоже на ревность, и я достал сигарету. А мальчик уже плакал и поднимал в отчаяньи плечи. Она покашливала и все время пыталась взять его за руку, но он никак не давался. Она смеялась и смотрела вверх, на деревья.
По краям аллеи росли кипарисы. От них наступала вечерняя свежесть, прохлада. Эти деревья — всегда чудо для приезжего человека. Они и сами напоминали чем-то людей, каких-то строгих задумчивых великанов, охраняющих эту дорогу. И даже казалось, что у них есть слух, хорошее зрение. «Но от кого ж они ее охраняют?..» — Я улыбнулся и снова услышал музыку. Она была веселая, озорная, и звуки кричали, как птицы. И у меня тоже весело полетело дыханье. Но так длилось недолго. Через минуту оно уже сжалось в испуге: те, о которых я только что думал, куда-то пропали. Может, завернули в кафе, может, в боковой переулок. Но когда это случилось, я не запомнил. И сразу же пустота нахлынула на меня, обвязала, и стало горько, точно меня обокрали. Я озирался по сторонам, крутил шеей, но чуда не было: они исчезли, точно приснились.
