прошептала Даша,—еще вспомнишь меня, гордячка!
Нюра, как вошла в хату, так больше из нее и не выходила. Назавтра за ней опять обещал заехать дед Карп-о и отвезти на хутор. Теперь до самой -осени, пока снова не начнутся в школе занятия, придется ей жить там. А может быть, мать больше в станицу и не пустит, не позволит учиться, скажет; «Довольно, пора и- за хозяйство браться».
Нюра принялась собирать в дорогу свое незатейливое имущество. Глядя на ее сборы, тетка радовалась. Хотя она за Нюру и брала деньги с Карловны, но все-таки ей это было неинтересно'. Наживаться на Нюре она считала неудобным, а зря, как она говорила, «голову себе морочить» ей тоже не хотелось. А туг еще в станицу красные явились.
— Поезжай, поезжай, деточка,—говорила она, ласково улыбаясь,—скучно мне будет без тебя, да что ж поделаешь... Матери ведь тоже помочь по хозяйству надо. Скажи, кстати, маме, да не забудь, что за ней еще должок есть. Ты же и жила у меня, и кушала, и мыло брала постирать, и 'нитки—поштопать. За мыло и нитки я гроши не требую, а сказала об этом так, к слову... И на тетрадки я тебе гроши давала. Ну, и то нехай будет так... Кланяйся маме. Марине кланяйся.
— Марине сами кланяйтесь. Не буду ей кланяться.
— Это почему же?
— А что ей кланяться? Она и так над мамою измывается, а мама перед ней и так, и этак, не знает, как угодить. Не люблю я ее, такая вредная!
— Ох ты, какая! Прямо ты, как барыня. Я думала, ты у Ле-лечки чему-нибудь путному научишься, а ты... Ой, боже ж мой! Прямо атаманша. Вот уж вся в батьку!
— При чем тут батька?
— А как же? Тоже вроде генерала. У самого ни коня, ни одежды, ни грошей, ничего нет, а пойди, тронь его. Сейчас нахмурится, брови сдвинет. Такой, прямо куда там! Одну ногу выставит, голову подымет. Орел да и только.
— Ну и что ж? Ну и хорошо. А по-вашему лучше, как мама делает? Пришла она тогда к атаманше—«Я вам яички принесла свеженькие», а Лелька с Симкой смеются. Вы думаете, мне хорошо было? Так бы и провалилась сквозь землю. А потом сама же плачет. Вы думаете, она Марину не ругает? Как Марина уйдет от нас, так мама в слезы и давай ее чистить, а как Марина явится, она опять ее боится.
— Ты наговоришь. Очень уж умная стала!
— А чего же мне дурой быть?
Тетка плюнула и вышла из хаты. Нюра посидела, посидела, вздохнула и подошла к окну. За окном неожиданно грянула песня. Шли партизаны. Вот проехал верховой. На ногах у него голубые носки и сильно потертые желтые туфли, на голове серая солдатская шапка, за плечом висела винтовка. На другом верховом было старое рваное пальто, переп'оясанное ремнем. На ремне две бомбы, револьверы и сбоку казачья шашка. Кто в чем. Кто в гимнастерке, кто в черкеске, кто в пиджаке, а кто и не поймешь в чем. Никогда в жизни Нюра не видела такого войска. Кони, по четыре в ряд, шли, помахивая головами. Но вот песня стихла, и было только слышно, как позванивают удила и как мягко' притаптывают глубокую пыль сотни подков.
Вошла тетка, перекрестилась на икону. Сердито крикнула:
— Чего глядишь? Уйди от окна. Босяков не видала, что ли? Нюра не ответила, продолжала глядеть на улицу.
— Я кому сказала?
— Не глухая. Не кричите. Вы лучше посмотрите, какое войско. Казаки, если едут, так один в один и даже кони у них одной масти, а эти... Глядите, глядите! Видите?
Она засмеялась и указала на всадника в широкогіолой пастушьей шляпе. Тетка что-то пробурчала и отвернулась. Нюра снова захохотала:
— Ну и войско! Такое войско Федька Тарапака один разго-нит.—И, вспомнив слова атаманши, она выпалила:—И чего наши смотрят? И чего их с Кубани не гонят? Я бы всех таких...
Недоговорила: распахнулась дверь, и вошел казак. Он был выше среднего роста, несколько сухопар, с прямым, чуть с горбинкой носом, с ровными темными бровями, немного смуглый, черноусый и с белыми, как у Нюры, зубами. Грудь, обтянутая грубой коричневой черкеской, была у него высока, голова сидела красиво.
— Вам что? Ой!—вдруг оторопела Нюра.—Да неужто батя? Батя! Батя!—бросилась она к отцу,—Да откуда ж вы взялись? Да как же это?
Она повисла у отца на шее, с жаром, как сумасшедшая, стала целовать его' и не выпускала из рук.
— Постой, постой,—тихо и ласково шептал ей отец.—Погоди, дай же мне на тебя поглядеть-то. Да ты выросла как! Ох, и большая же у меня дочка! Ой, и родненькая ты моя!
Он еще раз крепко обнял Нюру, потом осторожно высвободился из ее цепких рук и поздоровался с теткой. Весело втащил в хату свои казачьи сумы, поставил в угол винтовку и сел. Глядя на него, Нюра вспомнила недавние слова тетки: «Орел да и только». Ей стало приятно, она улыбнулась и даже сказала вслух:
— Вы, правда, батя, как орел.
Отец засмеялся.
— Я не знаю. А вот ты гляди, как загорела. Прямо, как грач или ворона.
— Я не ворона, я цыганка. Все говорят—цыганка,—и Нюра тоже засмеялась.
Только тетка не улыбалась. Она заметила у отца на груди красный бантик и глазам своим не поверила. Хотела спросить, что это значит, и не решилась. Наконец, устало опустилась на скамью, покачала головой и сказала:
— Прости нас, боже...
— Чего вы?—невольно спросила Нюра.
Тетка не ответила, а когда Степан (так звали нюриного отца) зачем-то отвернулся, она указала пальцем себе на грудь и при этом сделала такое лицо, будто ее ошпарили кипятком. Нюра
сначала не поняла, а когда отец снова повернулся к ней. и она увидела у него на груди выгоревшую на солнце красную ленточку, с удивлением и со страхом посмотрела на отца. Отец поймал ее взгляд, покосился на свой бантик, перевел глаза на тетку, потом на Нюру, и лицо его сразу стало строгим.
— Ну, как живете тут?—спросил он.—Как мама? '
— Ничего,—растерянно ответила Нюра,—Завтра я на хутор поеду. Поедем вместе? Да? Вот мама обрадуется!
— И этому обрадуется?—отец ткнул себя в бантик и испытующе посмотрел на Нюру.
Та покраснела.
— Так...—медленно протянул он и встал.—Вижу, вижу...
И повернулся к тетке.
— Ну, Нюра еще молода, с нее пока и спросить нечего. Как мать,
