«маркони» и видел все их радиограммы – Шуркину, кандееву, «юношину». Пишут в управление флота, просят продлить им соглашение ещё на год. А я зачем к «маркони» ходил? С такой же самой радиограммой. Потому что ещё за день до этого вызывал нас по одному Жора-штурман, который списки составляет на новый рейс. Меня тоже вызвал, спросил, глядя в сторону:
– Команду набирают на новый траулер, типа «океан». В Баренцево под треску. На двадцать дней. Ты как, пойдёшь?
– Жора, – я напомнил, – мне же под суд идти.
– Ты озверел? Спишут нам эти сети. Это ты до сих пор не жил, страхом мучился? Спросил бы… Только статью подберут, по какой списать. В счёт международной солидарности, что ли. Советская власть – она ж добрая, чего хочешь спишет.
– Граков постарался?
– Ну, и он тоже…
– Спасибо ему. Хороший человек.
– Ты тоже ничего, – говорит Жора. – И как ты только на свободе ходишь? Ты же первый кандидат в тюрягу. Она же по тебе горькими слезами плачет! Ты хоть контролируй свои поступки.
– Стараюсь.
– Ни хрена ты не стараешься!
Я не в обиде на Жору, что он мне тогда посоветовал вожак порубить. Да он и не советовал, если помните. А намёк ещё нужно до дела довести. И его тоже понять можно, Жору: кепа бы за эти сети и разжаловали, и судили, а меня бы только судили, разжаловать же меня некуда. К тому же вон как всё обошлось.
Я спросил у Жоры:
– А ты пойдёшь?
– Да не решил ещё. Отдохнуть хочется, после всех волнений.
Но себя он в список вторым поставил. А первым – «маркони». Потому что «маркони» всё равно себя первым поставит, когда список будет передавать на порт.
Сам же «маркони» мне так сказал:
– Я тут учебник подзубриваю, на шофёра. Вообще-то, невелика премудрость. Ну, правила тяжело запомнить, чёрт ногу сломит. Но у меня же в ГАИ кореш, выставлю ему банку, сделает мне правишки. Как думаешь?
А я думаю: кто же мы такие? Дети… Больше никто.
8
В порт пришли мы под утро. «Молодой» нас долго тащил – мимо створных огней, мимо плавдоков, где звякало, визжало, шипела электросварка, мимо сопок, где ни один огонёк ещё не светился, мимо «Арктики», ещё пустоглазой, а в середине гавани он к нам перешвартовался бортом и стал заталкивать в ковш.
Мы уже все стояли на палубе, в последний раз кандеем накормленные, одетые в береговое, только мне пришлось телогрейку у боцмана просить.
Я бы порассказал вам, как это обычно бывает – как траулер вползает в ковш и упирается в причал носом, а второй штурман стоит уже наготове с чемоданчиком и с ходу перепрыгивает на пирс и летит что духу есть в контору – за авансом. А мы пока разворачиваемся и швартуемся уже по-настоящему, крепим все концы – прижимные, продольные, шпринговые – и только заканчиваем это дело, он уже чешет обратно на всех парах и кричит: «Есть!» И мы набиваемся в салон, дышим друг другу в затылки, а он распечатывает пачки на столе, ставит галочки в ведомости и – пожалте «сумму прописью», кто сколько заказывал: двести, триста. Потом уже грузчики-берегаши выгрузят нашу рыбу, и нам её за весь рейс посчитают, и контора выдаст полный расчёт. А покуда – аванс, и женщины уже нас ждут на пирсе, чтобы сразу же развести по домам – хватит, наплавались капеллой!
Но в этот раз всё по-другому вышло. Ну, если уж повело наискось, так до последней швартовки. Мы посмотрели – и не узнали родного причала. Пусто, некому даже конец принять. Потом явился некто – дробненький, в капелюхе с ушами, как у легавой, – и мрачно нам сказал:
– Это чего это вы левым бортом швартуетесь? Вам диспетчер правым велел стать, радио не слышали? – И скинул нам гашу с тумбы.
– Милый человек, – кеп ему говорит, – у нас же ходу нет, мы же с буксиром сутки будем в ковше разворачиваться.
– А моё дело маленькое. Сказано – правым, значит – правым. Хотите на рейде позагорать – это я могу устроить.
Боцман взял да и накинул ему гашу на плечи. Тот чего- то затявкал, но мы уже не слушали, перепрыгивали на пирс.
Мы пошли по причалу – не спеша, разминая ноги, и так звонко снежок скрипел, никогда он на палубе так не скрипит. И вдруг увидели наших женщин – со всех ног они к нам бежали, с плачами, охами:
– Васенька, Серёженька, Кеша, а нам-то восьмой сказали причал. А мы, дуры, там стоим, ждём. А чтоб ему, этому диспетчеру…
И пошло, и поехало. Они, моряцкие жёны, тоже умеют слова выбирать.
Ваське Бурову жена обеих дочек привела – платками замотанные, одни глазёнки видны заспанные. Не посовестилась она их в такую рань будить. Или же сами напросились: не каждый же день папка из рейса приходит и не в каждом же рейсе он тонет. Васька даже прослезился, когда увидел своих пацанок. Расчмокал их в носы, лобики пощупал.
– Горяченькие чего-то.
– Ты что! – Жена кинулась отнимать. – Да где же горяченькие, сдурел совсем. У кого ещё такие здоровенькие!
Васька их сгрёб под мышки, одну и другую, и так понёс. Потом на плечи пересадил.
– Да отпусти ты их, старый дурак! – жена ему кричит. – Они ж уже взрослые, сами небось пойдут.
– Не отпущу! До дому донесу. Какие они взрослые, ну какие взрослые, пускай подольше на папке поездят, маленькие мои…
