Горизонт как будто проясняется, но резкий холодный ветер все с той же неослабевающей силой лижет снег своим жестким языком. Тысячи белых змей, извиваясь и свистя, ползут по степи.
Жанель выезжает на косогор, всматривается. В разных местах бескрайнего белого пространства темнеют какие-то пятна. То ли это живые существа, то ли просто кусты тамариска. До рези в глазах она глядит на эти пятна. Ей кажется, что они двигаются.
Вдруг снег светлеет, точно экран в кино. Еще минута, и он — о чудо! — начинает блестеть. Из разрыва туч впервые за трое суток выглядывает солнце. Светлеет и на душе Жанель. Какими бесконечными были эти дни...
Вспомни, вспомни... Вот так же бесконечно тянулись дни в то далекое безнадежное время, и тех дней было не три, а триста раз три. И все-таки солнце выглянуло даже тогда...
Лето и осень сорок пятого обернулись сплошным праздником — возвращались фронтовики. Не проходило дня без пирушек. Скудость быта отнюдь не смущала людей, исчезла и привычная бережливость — все, все выкладывалось на стол. Подчищались закрома ради великой победы и встреч. Все ночи напролет по поселку кружила повеселевшая молодежь.
Услышав, что вернулся очередной герой, Жанель не могла усидеть дома. Она неслышно переступала порог домика, где шел той, но не присоединялась к шумной компании, а незаметно садилась где-нибудь в полутемной передней, с замиранием сердца ловила каждое слово фронтовика — вдруг он назовет имя Коспана.
Соседки, заметив ее, приглашали на кухню:
— Угощайся, Жанель-голубушка. Бог даст, и к тебе скоро придем на той.
А за спиной она слышала сочувственный шепот:
— Надеется горемыка. А что же ей остается? Говорят ведь, что только дьявол живет без надежды.
Так прошли лето и осень. Шла уже зима сорок шестого года. Все реже приходили люди из армии, и все реже выходила из дому Жанель.
И вдруг однажды к ней на работу прибежал соседский мальчишка. Распахнутое пальтишко за его спиной трепыхалось как крылья.
— Суюнши, тетка Жанель! — закричал он еще издалека. — Ликуй!
Сердце Жанель упало. Ноги стали ватными.
— Суюнши, суюнши! Коспан-ага приехал!
Она таким диким взглядом посмотрела на мальчика, что тот отпрянул. Опустилась на саманный дувал.
Не может быть, этого не может быть, это какая-то путаница...
— Ойбай! — воскликнул мальчик. — Тетя Жанель, меня мать послала. Коспан-ага пришел.
Дальше все было как во сне. Не помня себя, она бежала по улице, и все вокруг мелькало крупными рваными пятнами, земля уходила назад, и вдруг все остановилось, замерло. Перед своей калиткой она увидела крупную фигуру в серой шинели, которая медленно к ней оборачивалась.
Потом сон продолжался. Шумно с радостными восклицаниями входили мужчины и женщины в сиротливый холодный дом, в котором, считалось, уже раз и навсегда поселилось несчастье. Галдели женщины:
— Да будет долгой радость твоя!
— Что умерло у тебя, то воскресло, что погасло, разгорелось!
— Только одетый в саван не вернется, одетый в рубище возвращается!
Жанель растопила плиту, но больше ей ничего не дали делать. Женщины взяли на себя все заботы: таскали посуду, мясо, муку, бегали в магазин. Подходили все новые и новые люди, крича еще с улицы:
— Неужели правда, что Коспан вернулся?!
Она и сама не могла до конца поверить в это счастье и то и дело поглядывала в открытую дверь — не испарился ли?
Когда народу набилась полная изба, пришел Минайдар. Уже тогда ему перевалило за пятьдесят, но он был еще крепок, сух, в черной бороде ни одной белой ниточки.
Кто-то из женщин шепнул Жанель:
— Иди к мужу. Кайнага сейчас сообщит Коспану про смерть Мурата.
Минайдар не начал, как водится, издалека, он говорил коротко спокойным твердым голосом, словно желая призвать все мужество Коспана.
— Коспан, брат мой, ты пережил то, что нам и не снилось. Ты вернулся прямо из пасти смерти. Ты воскрес из мертвых для горемыки Жанель и для всех нас. Вспомни, как сказано: «Сетуй на свою судьбу, если ты остался позади каравана жизни, благодари судьбу, если ты впереди каравана». Кто сейчас идет впереди каравана? Вряд ли найдешь семью, у которой не сломаны ребра. Что написано в книге судьбы, того не миновать. Но если сломаны ребра, надо беречь хребет.
Коспан, я вынужден отравить твою радость. Будь мужественным. Сломано то копыто, что шло по твоим стопам. В тяжелую годину мы потеряли Муратжана.
Жанель плакала навзрыд, уткнув лицо в фартук какой-то женщины. Она не видела лица мужа в этот момент. Соседки потом рассказывали, что он вскинул голову и посмотрел на Минайдара так, словно хотел остановить падающую на голову саблю. Потом он окаменел, и только одна слезинка дрожала на его лице, словно капля росы на камне. «Ойпырмай, не дай мне бог еще когда-нибудь увидеть такое лицо!»
Той начался и продолжался долго, но странное это было веселье. Когда люди ушли, Жанель и Коспан долго сидели молча, глядя друг на друга. Где они могли найти слова, чтобы выразить свои чувства? Ни один поэт еще не нашел таких слов.
Только тогда, когда они остались с глазу на глаз, Жанель заметила, как Коспан изменился. Темное лицо казалось вырезанным из дерева, плечи потеряли округлость, словно кто-то поработал над ними топором, и вообще весь он был похож на дерево, опаленное огнем. Особенно поразили и насторожили ее глаза Коспана. В них не было и следа знакомого и любимого мягкого, доброго света. Его заменил чужой и далекий, словно бы угольный, но прозрачный блеск. Что это? Память о прошедшей вблизи смерти?
Пять лет разделяли их, и что это были за годы! Когда тридцатилетний Коспан уходил на фронт, в нем много еще было детского, наивного и чистого. Сейчас это был другой человек.
Каким-то чутьем Жанель поняла, что прежнюю жизнь, о которой она столько мечтала, восстановить невозможно. Нужно начинать новую. Весна прошла, лето у них украла война, на пороге осень, но как в нее войти? Она была растеряна.
— Сядь ко мне поближе, Жанель, — сказал наконец Коспан. Она увидела, что он все понимает, что думает о том же, и рванулась к нему.
Он обнял ее за шею и прижал к груди. Эта почти забытая ласка потрясла ее. Она зарыдала, а он жесткой рукой пытался утереть ей слезы, бормотал:
— Не плачь, милая моя, все страшное уже позади... Я ведь уже не надеялся увидеть тебя вновь... Не плачь...
Коспан ни слова не сказал ей о сыне ни в первый день, ни позже. Он вел себя так, словно у них и не было сына, и только весной, опять же не говоря ни слова, приготовил саманные кирпичи и отправился строить мазар Мурату.
Он работал в полном одиночестве, молча, деловито и только иногда застывал с кирпичом в руке, в оцепенении глядя на маленький, уже оседающий холмик.
С неделю после возвращения они ходили в гости к друзьям Коспана, потом поехали в колхоз к родственникам.
Это были счастливые дни для Жанель. Родная земля и внимание близких людей отогрели Коспана. Иногда ей даже грезилось, что вернулись далекие, неизбывно прекрасные времена, их медовый месяц. Коспан тоже переменился. Из глаз, его исчез тот страшноватый угольный блеск, и Жанель почувствовала, что он набирает прежнюю добрую силу.
— Все-таки человек — самое выносливое существо, — говорил Коспан в гостях. — Иногда думаешь, что уже дошел до точки, ан нет — откуда-то появляются новые силы. Где они таились до этого? Они как будто нижнее чистое течение в загрязненном ручье. Война, братцы, очистила этот ручей, обнаружила эти скрытые силы в человеке.
— От этой войны у нас ребра наружу торчат, — говорил ему кто-нибудь из стариков.
— Худая лошадь быстрее жир нагуливает, — смеялся Коспан. — Вот посмотрите, скоро и у нас шерсть заблестит. Теперь-то мы знаем, где сила жизни.
Вернувшись из аула, Коспан энергично взялся за поиски работы.
— Самое время сейчас работать, Жанель, — говорил он. — Руки зудят.
Однако время шло, а он все никак не мог устроиться. Каждое утро он уходил в различные учреждения, а возвращался домой поздно какой-то странный и, как угадывала Жанель, немного растерянный. Потом он стал мрачнеть. Жанель беспокоилась и не понимала, в чем дело. Однажды за чаем он бросил, скривив губы и глядя в сторону:
— Не доверяют тем, кто был в плену.
— Как так не доверяют? — ахнула Жанель.
— Подозревают.
Она задохнулась от возмущения:
— Да разве ты сам сдался в плен? Разве ты Гитлеру служил? Через ад прошел человек, а они...
Коспан долго молчал, уставившись в скатерть, потом заговорил:
— Иным людям постричь велят человека, а они ему голову снимают. Были, понятно, и предатели среди пленных, никто не отрицает, но их было меньшинство. Бдительность, конечно, надо проявлять, но... Ничего, скоро все станет на свое место. Невинных людей не обидят.
Жанель почувствовала, что он хочет утешить ее, но в глубине души вовсе не так уверен, как говорит.
Однажды он вернулся домой веселым. Еле сдерживая улыбку, он посматривал на жену так, словно припас для нее удивительный сюрприз. Жанель обрадовалась, засуетилась, быстро подала ужин.
