Поленья в печке затрещали, схватились пламенем. Кротов, засунув руки в карманы распахнутого полушубка, смотрел куда-то мимо моего плеча.
— Не пойду я к вашей Панковой. Зря старались, хлопотали.
— Кто тебе сказал, что я хлопотал? Она сама мне позвонила. Узнала, что ты не у дел, и позвонила. Видимо, слушала твои материалы, поняла, что ты мало-мальски умеешь писать. А у нее вакансия.
Он скрестил руки на груди. Наполеон, да и только!
— Знаете что: не хлопочите больше за меня!
Я почувствовал, что выдохся. «Послушай, приятель!» — взмолился я мысленно. Нет, не так: «Послушай, Сережа, дружище». И не так даже: «Послушай, сукин ты сын, что же ты со мной делаешь!»
— Я уже устроился на работу.
— А?
— Завтра выхожу.
— Куда?
— Истопником в котельную.
Я повторил, как маленькое эхо: истопником в котельную. И засмеялся. Давно я так не смеялся над самим собой…
— Так, понятно. А журналистику, выходит, побоку?
— Она от меня не сбежит.
— А Катя? Катя знает?
— Нет еще. Скажу.
— Думаешь, одобрит?
— Уверен.
— Одобрит, одобрит! Катя одобрит! Она за тебя, психа, горой стоит. А почему истопником в котельную? Почему не кассиром в баню? Почему не служителем в морг? Почему не кучером на ту кобылу, что воду развозит?
— Нам деньги нужны. Там платят хорошо. Поработаю, а потом видно будет.
— Сережа, — сказал я. — Ты мне нравишься.
— Ирония?
— Ты мне нравишься, Сережа, честное слово. Но не вздумай в ближайшие дни попадаться мне на глаза. А то я тебя пристукну, Сережа.
Я встал, поплелся к двери.
— Кстати, Борис Антонович, — проводил меня его голос, — в вашем доме тоже паровое отопление. Учтите!
— Спаси нас господи и помилуй… — пробормотал я уже на пороге.
Елизавета Дмитриевна Панкова не удивилась моему сообщению.
— Я почему-то так и думала, что он не придет.
— Вам повезло, — искренне сказал я.
Во второй половине дня ко мне в кабинет зашла бухгалтер Клавдия Ильинична. Она с озабоченным видом присела на краешек стула и положила мне на стол несколько листков.
— Гонорарные ведомости, Борис Антонович.
— Вижу. Что-нибудь не так?
— Да понимаете… — замялась старушка. — Кротов отказался получать гонорар.
— Это что за новости?
— По ведомостям за ноябрь вы ему начислили семьдесят рублей сорок шесть копеек. Он считает, что вы неправильно сделали разметку.
— А, вон что! Мало ему?
— Много, Борис Антонович.
Она взяла в руки листки.
— Вот посмотрите. Здесь вы поставили тринадцатый параграф и оценили материал как репортаж. А он утверждает, что это обычный отчет и стоит дешевле. Вот здесь четырнадцатый параграф, очерк. А он доказывает, что по жанру это зарисовка. Соответственно меньше гонорар. Здесь вы оцениваете его информации, а он твердит: хроника. Всего на сорок пять рублей вместо семидесяти.
— Сам насчитал?
Клавдия Ильинична подтвердила: собственноручно, с карандашом на бумаге.
— Скажите этому бессребренику, чтобы те лез не в свои дела и забирал деньги, пока я не передумал.
— Я говорила.
— Не берет?
— Нет.
— Пошлите по почте.
— Я хотела. Он заявил, что вернет назад.
— Врет, не вернет.
— Боюсь, что вернет, Борис Антонович.
— Что же делать? — растерялся я.
— Он просит пересчитать. А если оставите в таком виде, грозится пожаловаться в райфо.
— Неужели?
— Так и сказал. А что, Борис Антонович, он прав? Вы ему переплатили?
— Материалы того стоят. Дело не в жанре, а в качестве. Он это знает. А уперся, черт возьми, не хочет, видите ли, никаких привилегий.
— Понимаю.
— За иной очерк и пяти рублей заплатить жалко. А он, негодяй, умеет писать.
Я погрузился в раздумье. Клавдия Ильинична терпеливо ждала.
— Сделаем так, — поразмыслив, взял я ручку. — Коли он такой буквоед, этот Кротов, пусть получает свои сорок пять. — Я перечеркнул параграфы и поставил новые. — А на двадцать пять я издам особый приказ: премия за высокое качество материалов. Если откажется от премии, черт с ним. Расчет он получил?
— Получил.
— Не придрался, что зачислен на работу за неделю до своего приезда?
— Слава богу, не заметил.
Мы оба рассмеялись.
Несколько дней я ничего не слышал о Кротове, не встречал его. Навалились предновогодние дела: большие передачи, различная документация, совещания в окружкоме. Моя дочь напросилась в больницу проведать Катю Кротову. Она вернулась очень озабоченная, словно врач после трудной операции, долго шепталась с матерью на кухне и на мой вопрос, как здоровье Кати, ответила, что мужчины в таких делах ничего не понимают.
Кротов напомнил о себе неожиданным образом.
Обычно в сильные морозы, когда даже градусники зашкаливает, паровое отопление в нашем деревянном двухэтажном доме не обогревает квартиру, приходится раз в сутки топить печку. В нашей семье эта обязанность лежит на мне.
Как-то вечером, вывалив охапку дров на железный лист, я принялся стружить сухое полено для растопки и вдруг ощутил, что в квартире необычно тепло. Как раз возвратилась из школы жена.
— Удивительное дело, — поделился я с ней открытием, — в печке сегодня нет надобности.
Мы потрогали трубы; они обжигали руку.
— Если это Кротов, — предположил я, — то он, кажется, действительно нашел свое призвание.
Жена посмотрела на меня осуждающе. Она болезненно переживала все, что так или иначе касалось Кати, и не видела повода для шуток.
— Пока ты ужин готовишь, схожу-ка я в котельную, поблагодарю истопника от имени жильцов.
— Лучше бы навестил девушку, — укорила жена. — Забыл о ней.
Я пообещал, что в субботу непременно наведаюсь к Кате.
Добросовестным истопником оказался в самом деле Кротов. Он сидел в одиночестве в слабо освещенном, жарком помещении котельной за грязным столом, перед кучей угля, наваленного на цементном полу, в шапке-ушанке, черном комбинезоне, в резиновых калошах, надетых поверх шерстяных носков. В топке котла сильно гудело пламя.
Некоторое время я наблюдал, как Кротов расставляет на столе длинной шеренгой костяшки домино и сбивает их щелчком. Он был так занят этим интересным делом, что не расслышал, как я спустился с железной лесенки и подошел к нему.
— Добрый вечер, Сергей Леонидович.
Он повернул голову и окинул меня равнодушным взглядом, словно я был рядовым посетителем котельной, а еще лучше — каким-то ведром с углем. Худое лицо его и руки были черны от въевшейся сажи.
— Жаловаться пришли?
— Благодарность пришел тебе высказать. От имени всех жильцов. Топишь ты отменно.
— Спасибо на добром слове, гражданин жилец. Премного вам благодарны. Стараемся, — протянул он высоким, злым голосом.
Я слегка смутился.
— Ну-ну, старайся. Посидеть тут у тебя можно?
— Испачкаетесь. У нас в чистом не ходят.
— Ладно, брось! — я придвинул железный табурет, мазнул но нему пальцем, вынул платок и в одно мгновенье превратил его в грязную тряпицу; затем утвердился на железяке.
Кротов пересыпал из ладони в ладонь костяшки домино.
— Ну, как дела?
— Дела как сажа бела. Так мы, истопники, говорим.
— Трудно?
— Нам, истопникам, к трудностям не привыкать. Лопата — наш друг.
— Вижу, «козла» сам с собой забиваешь?
— Пасьянс раскладываю. Карты жизни, — он пересыпал костяшки.
— Мог бы читать или писать. Все пользы больше.
— Нам, истопникам, грамота ни к чему. Нам, истопникам, литература до фени.
— Вот заладил! Ты посменно?
— Так точно. В ночь работаем.
Он уходил от меня, ускользал, не подпускал к себе.
В резиновых своих калошах Кротов прошлепал к ревущей топке. Из-под маленькой шапки с дурацким кожаным верхом торчали светлые пряди. Он распахнул кочергой дверцу, поплевал на ладони, вытащил из угольной кучи совковую лопату — и раз! раз! — принялся метать топливо в огненный зев… Вскоре на лбу его выступил пот. Он не разгибался. Раз! Раз! Топись, преисподняя! Мучайтесь, грешники! Для вас лопатку, Юлия Павловна! Для вас, Борис Антонович! Для вас, «Прекрасная Дама»!
— Уймись! — закричал я.
С грязным лицом, струйками пота на лбу Кротов вернулся к столу, сел и вытащил из комбинезона смятую пачку «Севера».
— Лихо работаешь, Сергей. Не надорвись.
Он сплюнул табачинку, прилипшую к языку.
— И сколько, прости за любопытство, ты получаешь за эту адову работу?
— На водочку хватает.
— А Катю прокормить хватит?
Вот я и дождался. Глаза его сузились, на скулах под тонкой кожей напряглись желваки. Он начал задыхаться.
— Вы зачем сюда пришли?
Я встревожился.
— Спокойно, Сережа. Просто так зашел.
Он весь дрожал, ухватившись руками за стол.
