шел, может, под землей, не знаю, времени не было искать. Стоял там, смотрел, и все казалось: а вдруг внутри кто-нибудь до сих пор остался, сидит там, с сорок первого года? Ерунда, конечно, но такое у меня настроение вчера было, когда смотрел на эту старую точку. Завтра покажу вам, если хотите.
– Не хочу, – сказал Лопатин. – Может быть, потом когда-нибудь, а сейчас не хочу.
Велихов сидел, прислушиваясь к чему-то, чего Лопатин не слышал.
– Дождь пошел. Вы посидите, подождите меня. Я ненадолго. Распоряжения на ночь отдам и в батальон позвоню, что придем к ним.
Он вышел, и Лопатин остался один. Пока Велихов открывал и закрывал дверь, он тоже услышал дождь, а сейчас, подойдя к завешенному плащ-палаткой окну и прислушавшись, услышал его и там, за окном.
«Значит, пойдем в дождь», – подумал он, чувствуя навалившуюся усталость – и от сегодняшнего, и от вчерашнего дня и от бессонной ночи в грузовике, – от всего сразу, и представляя себе, как они сейчас, ночью, пойдут с Велиховым. Отсюда до батальона будет еще ничего – от высотки до высотки, и почва песчаная. Пониже к реке идти станет похуже, а там, за Шешупой, в низине, где эти коровники и поскотина, наверное, вообще болото.
Он поглядел на свой старые хромовые сапоги, досадуя, что не взял про запас, как обычно, еще и кирзовые. А впрочем, и взять не мог. Они лежали дома, на тахте, вместе с вывороченным наспех из чемодана грязным бельем и обмундированием.
Там, у Ники, когда подумал, что надо бы зайти домой за тетрадью, подумал и о сапогах. А потом даже и не вспомнил об этом.
И ничего она ему не говорила в те последние два часа, что они лежали с ней вдвоем, вместе, после того как, стащив с себя обмундирование, он все-таки разделся и лег, лег и ждал ее, а она долго не шла, а потом принесла ему чай, которого он все равно не стал пить. Сначала уговаривала его, чтоб он попробовал заснуть, а потом поняла, что он все равно не заснет, и легла рядом. И только одно казалось ему странным – то, как она все время, пока они лежали и были вместе, молчала. Словно боялась проговориться, сказать что-то такое, чего не должна была или не хотела ему сказать. Только это, и то не сразу, а лишь под конец, заставило его понять, как она боится за него, боится его отъезда, боится его смерти – вслед за той, другой смертью, из-за которой он туда ехал. Боится и ничего не может с собой сделать. И не может говорить ни о чем другом, потому что, если заговорит, заговорит об этом.
Но так и не заговорила. И когда лежали в постели, и когда встали, и когда вышли из дома, и когда вошли во двор редакции и простились около машины – так и не заговорила.
Он сидел, слушал, как все сильней и сильней льет дождь, и с тоской и благодарностью вспоминал ее молчание.
Три часа назад, если поезд отошел вовремя, она уехала обратно в Ташкент.
Когда она лежала рядом с ним и боялась за него, он сам не боялся. Не только не позволял себе думать об этом, но и не думал. А сейчас, когда она была где-то между Коломной и Рязанью, он, думая о ней, думал и о себе и боялся. Это началось еще вечером, когда ехал сюда и смотрел на могилы. Он уже тогда понимал, что началось, и, пока он не вернется назад из-за Шешупы, ему придется преодолевать в себе это. И когда, говоря с Велиховым, настаивал, что ему непременно надо быть там, в этом упорстве была и частица того насилия над собой, которое называют преодолением страха. А потом вдруг что-то добавил еще и дождь. Как ни дико, так оно и было: из-за того, что начался, а теперь все сильней шел дождь, ему казалось еще страшней идти туда.
Мертвые на осклизлой, растоптанной, мокрой земле, в грязи, в налитых водой колеях, на дне затопленных дождями ходов сообщений и окопов, в наполненных грязной жижей кюветах у дороги. Все это он видел, видел не раз, и знал, что вспоминать сейчас об этом, под шум шедшего за окном дождя, не надо, нельзя. И все-таки вспоминал и боялся смерти, хотя хорошо понимал и умом, и опытом, что сегодня ночью ничто ее не обещает, кроме одной из тех глупых случайностей, избегая которых, надо было на второй же день войны ехать из Москвы не в Минск, а в Ташкент.
Он сделал усилие над собой и улыбнулся навстречу Велихову, вошедшему в забрызганной дождем плащ-палатке и со второй плащ-палаткой и кирзовыми сапогами в руках.
– Сапоги для вас добыли. Со спящего после дежурства солдата стащили.
– А если хватится? – снова улыбаясь и снова чувствуя, как это с трудом дается ему, спросил Лопатин.
– Не хватится! Пока проснется, мы с вами уже обернемся. Как, подойдут?
– Думаю, подойдут, – разуваясь, сказал Лопатин и легко влез в чуть великоватые солдатские сапоги.
– Пошли? – протягивая ему плащ-палатку, спросил Велихов.
– Пошли…
1956–1978
Пантелеев. – Впервые в журнале «Москва», 1957, № 4.
Левашов. – Впервые в журнале «Москва», 1957, № 6 (под назв. «Еще один день»).
Иноземцев и Рындин. – Впервые в газете «Литературная Россия», 1963, 22 февраля.
Жена приехала. – Впервые в журнале «Москва», 1964, № 2.
Под назв. «Из записок Лопатина» впервые объединены в кн.: «Там, где мы бывали». М., «Московский рабочий», 1961 Также в сб.: «Из записок Лопатина». М., «Советская Россия», 1965.
Под назв. «4 шага» впервые объединены в кн.: «Так называемая личная жизнь». М., «Московский рабочий», 1978.
20 дней без войны. – Впервые в журнале «Знамя», 1972, № 9-10. Отрывки в газетах: «Московский комсомолец», 1972, 30 августа, 31 августа, 1 сентября. Под назв. «Зинаида Антоновна» – «Литературная газета», 1972, 17 мая. Под назв. «15 минут с Усманом Юсуповым» – «Ленинградская правда», 1972, 3 сентября, «Сов. Эстония», 1972, 3 сентября, «Туркменская искра», 1972, 3 октября, «Коммунист Таджикистана», 1972, 14 октября, «Сов. Латвия», 1972, 14 сентября. Под назв. «С утра до вечера» – «Литературная Россия», 1972, 4 августа.
Мы не увидимся с тобой… – Впервые в журнале «Знамя», 1978, № 2–3. То же в кн.: К. Симонов. Мы не увидимся с тобой… М., 1978; «Роман-газета», № 17.
Так называемая личная жизнь. – Впервые в кн.: К. Симонов. Так называемая личная жизнь (Из записок Лопатина). Роман
