Уже смеркалось, когда он подходил к будке. Она тонула в сумерках. На угор выбежала лохматая серая собака Шарик. Помахивая пушистым хвостом, Шарик приветливо залаял, увидев хозяина.
— Где Степанида? — спросил Коренистов жену, когда вошел в будку.
— Ушла.
— Ушла?.. — сдвинув брови, переспросил Матвей.
— Я тебе говорю, что ушла; забрала свое барахлишко и ушла.
Коренистов рыкнул и, сев за стол, мрачно сказал:
— Ужинать давай.
Ел молча, в каком-то раздумье и, вылезая из-за стола, глухо проговорил:
— Ну что ж? Ладно. Я кланяться не намерен.
Недели две Коренистов тосковал, но о дочери не спрашивал. Он ходил мрачный и молчаливый.
Если жена или Клавдия начинали с ним разговор, он сердито их обрывал:
— Отвяжитесь!
Стешу он не видел с тех пор. Потом, через несколько месяцев, он узнал, что она работает в депо чистильщицей паровозов.
Он ждал, что вот отворится дверь и войдет Стеша. Но она не приходила. В конце концов, Матвей решительно сказал:
— Не идет, не надо. Уж я не пойду и не поклонюсь.
III
Был конец ноября. Поздно вечером Матвей, согнувшись, молчаливо сидел у верстака, подшивая сапог. Тускло горела, потрескивая, керосиновая семилинейная лампочка. Слышно было, что к Узловой шел поезд по выемке. Матвей привычным ухом ловил нарастающий грохот состава. Паровоз, бросая в ночь тяжелые вздохи стальной груди: «ох-ох-ох-ох»,— приближался к будке. Возле самой будки паровоз свистнул, и ночь дрогнула, шевельнулась отблеском в черном окне. Коренистов приподнял голову и проворчал:
— Э-э, прорва-то тебя взяла!
За перегородкой, в маленькой кухоньке, шептались жена с дочерью.
Коренистов, углубленный в работу, сначала не слышал их. Но потом шопот стал надоедать ему. Он спросил:
— Чего хоть вы там шушукаетесь?
— Погоди, отец, не мешай,— отозвалась Мария Петровна, выглядывая из-за ситцевой занавески.
Коренистов взглянул на жену поверх очков, приподняв брови, спросил:
— Чего это у тебя глаза-то какие?
— Какие?
— Да масляные, как рублевку ты нашла.
— Погоди ужо, потом скажу, отец.
Коренистов смолк. А за перегородкой снова зашептались.
Когда улеглись спать, Мария Петровна долго вздыхала, возилась, потом тихим топотом спросила:
— Отец, ты -спишь?
— Некогда еще уснуть-то.
— Знаешь, чего я тебе скажу?.. Клавдейку-то у нас сватают.
— Ну?
— Ну, сватают, говорю я.
— Слышу... Кто хоть?
— А вот угадай-ка, не угадать...
— А ну тебя с твоими загадками, говори, я спать хочу.
— Успеешь... Дело-то, подь-ка, не шуточное, сурьезное, жених-то, как снег на голову, свалился.
— Какой?
— Дорожного мастера Никона Ефремыча Шкабары сын.
— Который?
— Старший, Степан. Он теперь артельным, говорят, старостой... Вот бы благословил их господь. И тебе бы лучше, отец, было.
— А тебе?
— Да я что, мне-то ведь все равно, а тебя бы Никон-то Ефремыч на какую-нибудь бы другую должность определил.
— Это почему?
— Ну, уж породнились бы, так неужто он для свата не устроил бы?
— Дура ты, Марья.
— С чего это ты?
— Так говорю, дура ты, вот и все. Не мели.
— А что я, худа-то не желаю.
— Замолчи, сроду я милости ни от кого не ждал и не хочу ее получать. Сам я своим трудом заслужу. Не укоренное.
— Заслужишь?!
— Замолчи, щеколда. Я спать хочу.
— Значит, ты не упорствуешь?
— Отвяжись.
— Не отвяжись, а раз находится хороший жених, пристроить надо девку.
— Ну и пристраивай девку, только не меня.— Матвей повернулся к жене спиной и замолчал.
Начались хлопотливые приготовления к свадьбе. Ждали «мясоеда» — в пост в церкви не венчали. Однажды Мария Петровна сообщила:
— Отец, я Степаниду видела.
— Ну, чего она?
— Да ничего... Только ей жених Клавдейкин не глянется.
— Ну, мало что. На вкус, на цвет товарищей нет.
В этот день Матвей повеселел. Он был разговорчивый, словоохотливый.
Стеша пришла недели через три после этого разговора... Коренистов чинил валенки. Он встретил ее хотя и строгим взглядом, но ласково.
— Ну что, гордячка, все-таки пришла? Ну, рассказывай, как живешь?
— Живу ничего, ожидаю лучшего,— улыбаясь, сказала Стеша.
— Учишься, говорят?
— Учусь.
— Хорошо. Ну, а к нам не думаешь? Сердиться не надо. Я в те поры-то погорячился. В тебе, видно, тоже мой характер вложен — непокорливый. А ты сломи гордыню-то. На родителей сердиться грешно.
— Теперь уж не приду.
— Не хочешь?.. Все-таки злоба-то в тебе не утихла.
— Нет, тятя, я на тебя не сержусь. Я ведь тебя понимаю. А не приду я теперь потому, что я вышла замуж.
Коренистов широко раскрыл глаза, поднялся со своей «сидулки», застыл, держа в руке валенок. Отец и дочь долго молча смотрели друг на друга. У Коренистова вздрагивал правый ус.
— Это как же? — упавшим голосом проговорил Коренистов.
— А так просто.
— А за кого?..
— За Шурку Игнатьева, за слесаря.
— А ты нам-то сказала?
— Не сказала, потому что ты бы опять заругался.
— Почему?
— Ну, ты же не признаешь новые порядки.
— Вы, значит, так... Без венца... По-новому?
— Да...— коротко и спокойно ответила Стеша.
— А бог-от, Стешка?
— Ну, что бог. Мы без бога...
— Вот как!..
Матвей выронил валенок, бессильно опустился на сидулку и, зажав голову в ладони, заплакал.
Вошла мать с подойником в руках. Она сначала радостно улыбнулась, увидев Стешу, но потом, тревожно посмотрев на Матвея, спросила:
— Ты о чем ревешь, отец?
Матвей не отвечал. Его широкая спина согнулась и вздрагивала под красной рубахой. Мария Петровна в недоумении перевела взгляд на Стешу.
— О чем это он?
— На меня обиделся.
— За что?
— Я сказала ему, что вышла замуж.
— Замуж?.. Замуж?!. Ты?!.
— Ну, я,— волнуясь, ответила Стеша.
— Это за кого?!.
— За Игнатьева.
— За Сашку, это за острожника-то?! Ничего себе... Убила бобра. И нас не спросила. Что это ты с отцом-то сделала? На старости лет реветь его заставила.
У Стеши скривилась нижняя губа, а Мария Петровна-воинственно направилась в кухню, говоря на ходу:
— Какая была ты, такой и осталась.
Стеша, бледная, подошла к отцу и, положив руку ему на плечо, ласково проговорила:
— Тятя, тятенька, ну что ты? Ну, что я сделала?.. Быть может, потом будешь радоваться.
— Уйдите... Уйдите от меня, провалитесь, бога ради. Он поднял валенок, который чинил, и со всего размаху бросил его на пол. Ему вдруг стало трудно дышать, он глухо крикнул:
— Жизнь!.. Будь проклята!..— и выбежал, свирепо хлопнув дверью.
Стеша помолчала, постояла среди комнаты и направилась к дверям, смахнув слезу с глаз концом фартука.
В день Клавдиной свадьбы Мария Петровна спросила мужа:
— Ну как, отец, Степаниду-то позвать надо?
— Куда?
— А на свадьбу-то.
— На свадьбу? Это она придет со своим любовником? Не надо.
IV
После свадьбы Коренистов еще крепче затосковал. Утрами он вставал ни свет ни заря и с тоской осматривал опустевшую комнатку, где не так давно он жил с двумя дочерьми, а теперь остался только с женой.
«Не с кем слова перемолвить,— думал он,— под старость некому успокоить меня».
Наспех одевался и уходил в дозор, захватив зажженный фонарь.
Скалы в выемке, как обнаженные кости земли, торчат из-под снега. Тихо стоят черной стеной мачтовые сосны. С неба кротко- смотрят предутренние звезды. Фонарь Коренистова, покачиваясь, плывет, бросая лучи на путь. Иной раз скользнет по вершинам сосен, и там, пойманная озорной полоской света, шарахнется белка или птица, зашумит, качая ветки, и рассыплет на землю иглистый снег.
Но и дорогой тоска его не покидала. Уход Клавдии из дома он считал законным и неизбежным — так должно быть. Но- вот Стеша?
Чем больше он думал о Стеше, тем шаг его становился крупней, шире, быстрей... точно он хотел уйти от этих мыслей.
Путь выбежал на поляну. И здесь все напоминало о Стеше. Вот маленькое остожьице. Она делала постель под стогом сена. Стожар, который она принесла из бора. Они вместе его втыкали. Нижние ветви елей подрублены, подчищены. Маленькая гривка соснушек походила на уютный садик,— здесь Стеша любила отдыхать во время сенокоса.
Коренистов не заметил в раздумье, как подошел к железному мосту. Приостановился на мосту и, навалившись на перила, стал смотреть на речку Талицу.
Талица никогда зимой не стынет. Бойко бежит она, извиваясь черной лентой меж намерзших глыб, тихонько шумит. Над ней, медленно поднимаясь, курится холодный прозрачный парок.
Хотелось с кем-то поговорить. Зашел в сторожку Мокеича.
— Здорово, Мокеич.
— Здорово, Ипатыч, погрейся,— приветливо встретил Коренистова мостовой сторож.
