— Это ведь не каждый день такое, — сказал Степан.
Каня улыбнулся. И вдруг признался:
— Я ведь не могу, когда вода ледяная. Другой плывет и ничего, а у меня сразу судороги. И такие, что завыл бы, как волк на рождество. И ноги, и руки, и все…
— А девушка?
— Ну, доставили мы их на корабль. Я и не рассмотрел ее совсем. Ресницы только — тень в полщеки. А потом она мне письмо написала с благодарностью… Я ответил.
— Встречались?
— Да, три раза.
— И как? Интересно ей с тобою?
— Думаю, да. А обо мне и говорить нечего. Грамотешка моя слегка подкачала — ничего, дотяну. Мне ведь двадцать два только.
«Все еще впереди, — подумал мичман. — И тут тебе, малец, сто очков дано перед другими. Что ж, помогай бог».
— Славная девушка. И знает много. Хотя, что тут удивляться… Метеоролог… Их станция на Рогвольде.
Дубовец вдруг почувствовал себя так, словно кто-то вылил ему за шиворот сначала ковш горячей, потом ковш ледяной воды. Он был почти уверен в ответе и все же спросил, не мог не спросить:
— Ну а зовут как?
— Евгения… Женя…
Что-то оборвалось внутри у Дубовца. Он глухо сказал:
— Метеоролог с Рогвольда… т-так… Фамилия, часом, не Арсентьева?
— Угу. А вы что, знаете ее?
— Слышал как-то… Да, кажется, я о ней что-то когда-то слышал.
Он хотел еще о чем-то сказать и побоялся, что сорвется, закричит от ярости и боли.
Выручили колокола громкого боя. Они били в уши, в грудь, в голову…
Наступил день, самый для него проклятый изо всех дней, которые были и когда-нибудь будут.
Медленно журчала за кормой тральщика густая, маслянистая вода. Скуповато светило через тонкие облака солнце, которое еще почти не несло тепла. Волны в его слабом, рассеянном сиянии казались зелеными.
С левого борта можно было заметить еще несколько тральщиков, бороздящих море. Далеко за ними виднелась серая полоска облаков, лежавших на высоких сопках невидимого отсюда берега.
В тот день работы было немало. Уничтожили четыре мины. Минер «Тайфуна», старлей Андрей Стивен, цедил сквозь зубы:
— Дьявольщина какая-то. Не море, а суп с клецками. С чертовыми фрикадельками, три дьявола им ниже хвоста.
Высоченный, белесый, с вечно прижмуренными светлыми глазами, он от своего добродушия и ругался просто так, для порядка.
Четыре раза шлюпка отваливала подрывать мины. На веслах был Анатолий Каня. С ним здоровенный старшина Иван Красовский. Четыре раза вставали за кормой гейзеры бешеной, кипящей воды, взвивались в небо и опадали, и словно кто-то бил могучей ладонью по барабанным перепонкам.
Весь этот день мичман невольно следил за минером. Вот они лихорадочно гребут к кораблю, вот взлетает за ними белый столб воды, и, когда осядут последние брызги, Каня кричит что-то и весело скалит белые зубы.
«Идет на шлюпке. Экономные, точные движения рук… Почему я был почти спокоен до этого утра? Надеялся? Нет, просто утешал себя — все обойдется». Боль пройдет. Должна пройти.
Дубовец ненавидел себя за это самоутешение, за идиотскую ревность, за все.
…Когда взорвали вторую мину, из глубин всплыло что-то темное…
«Наверно… наверно, было бы легче, если бы Каня оплошал», — подумал Степан.
Он тут же ужаснулся этой чудовищной мысли, что разом перечеркивала и безупречность его работы, и честную жизнь. В сердце, казалось, входила тонкая, острая игла.
…Размытый, то ли серый, то ли солнечный, догорал над морем тихий день. И одновременно самая эта тишина чем-то настораживала.
Мичман не обманулся в своем предчувствии: ветер к вечеру резко посвежел. Это еще не был шторм, но то, что творилось вокруг, предвещало его. Море кипело, бурлило, вспыхивало под совсем уже низким, тревожным солнцем, волны вскидывались белыми гривами. Гребни их, по мере того как умирали солнечные лучи, словно каким-то злым колдовством превращались в тяжелое олово. Зловещие темные валы катились из-за горизонта.
…Последний, еле пробившийся сквозь гребни валов проблеск солнца был пронзительно тосклив и печален, будто предвещал что-то недоброе.
Почти такое же солнце мичман видел лет восемь назад, когда ураганный ветер швырнул их судно в самое «око тайфуна».
«Колодец, из которого не выбраться. „Око тайфуна“, сердце его. Словно со дна черной прорвы глядишь, словно нет тебе другого пути, кроме пути в небо».
Мичман удивился, придумав такие красивые слова, но тут же подумал, что даже если бы смог вымолвить их, то никому не мог бы сказать, и Жене Арсентьевой тоже. Смог бы, как этот, может, все было бы иначе…
«Око тайфуна». Как они вырвались тогда из него, известно было только богу, им самим да помятым бортам корабля.
Восемь лет назад. Они тогда, очумевшие и еле живые, вырвавшись из страшного, как смерть, водоворота, не поверили ласковому солнцу, покою, тишине. И он не знал, что впереди была Женя. И этот день.
«„Око тайфуна“… Смыло бы тогда за борт — и все тебе. И отлично было бы — не знал бы всего этого».
…Тучи уже затянули все небо и тяжестью своей словно прижимали корабли к воде. А вода, вздымаясь, ухала в борта пушечными раскатами, ревущими ручьями скользила по палубам, окатывала мостик, с размаху била людей, пыталась тащить их за собой, не давала выбирать последние тралы.
— Труженики моря, — ворчал мичман. — Какого еще… Мученики моря, вот это будет вернее.
Старлей Стивен, держась за трал-балку синими лапищами (он не признавал перчаток) и неестественно широко расставив ноги, без конца чертыхался на ветер, на море, на выборку трала, на тех, кто его выбирал:
— Что вы чертовщину какую-то творите. Антонов, дьявол, не видишь, смывает!
Волны, перекатываясь через борт, пожирали незакрепленные буйки, концы…
Дубовец видел, как Каня (темная прядь чуба падала из-под мокрой ушанки на его багровый от натуги лоб) наотмашь бил кувалдой, выбивая клинья резаков, не переставая при этом улыбаться. Скользя по палубе, вцепившись в большие буи и цепи, матросы тащили их от кормы, как цепочка муравьев.
Разорванные ветром голоса, мокрые лица, надрывный, гудящий звук лебедки, лязг цепей, вытягиваемых из клюза.
И море ничего не могло поделать с ними.
«Шуточки ему, — думал Дубовец. — Не нужно, конечно, чтобы с ним что-нибудь случилось. Но пусть бы он сказал или сделал что-нибудь такое, чтобы на дверь указали и чтобы это никак уже нельзя было исправить».
Он понимал, что несправедлив к парню, и от этого злился еще больше.
— Шабаш, ребятки! — крикнул Стивен. — Порядочек. Конец скоро!
Когда корабль застопорил ход, мичман вдруг почувствовал на лице влажно-ледяное дыхание. Поднял глаза, и картина, открывшаяся ему, заставила его вздрогнуть. С норда, от берега, встав между морем и небом, шла на них плотная белая — нигде ни просвета — стена.
— Снег! — крикнул Дубовец и бросился помогать тащить буи с кормы. — Навались, молодцы! Навались, как на борщ!
Корабли, шедшие севернее, на глазах исчезали в этой стене один за другим, словно она прожорливо заглатывала их. С неестественной чудовищной быстротой. Проваливались в ничто… Будто навеки… Навсегда…
Потом белая стена подвинулась на «Тайфун» и стала сжимать и обволакивать его. Нос, мостик, труба, мачта — все исчезало в белом бешенстве бурана.
И тут с кормы резанул по ушам отчаянный крик Кани:
— Мина!!
Грохот сапог по палубе был ответом на этот крик, но первым оказался у трал-балки старлей. Стивен изо всех сил нажал ногой на аварийную педаль. Лебедка, заскрежетав, остановилась.
…Почти у самой кормы прыгал на волнах огромный, черного цвета шар, словно забавлялся, словно заигрывал с кораблем: рванется ближе — и отстанет, бросится к нему — и отскочит.
Ожидая удара, угрожающе торчали на корпусе мины острые свинцовые колпачки.
— Будто черт из ада рога показывает, — по привычке сострил Стивен и, словно в этом была вина матросов, спросил: — Что вы это, хлопцы, такую чертовину мне притащили? — А потом побледнел и скомандовал вдруг севшим голосом: — Травить! Давай ход! За кормою мина!
Не было в эту минуту на палубе человека, который не подумал бы, что нельзя ждать, пока дадут ход, что волны швыряют бок о бок и корабль и его смерть, что всего лишь один-единственный удар, и судно наклонится, начнет рвать бортом волны, а затем, как распоротая ржавая жестянка, пойдет на дно. И взрыв вышвырнет этих людей, только что живых и веселых, в ледяную воду, где уже никто не найдет их в снежной каше. Потому что даже «SOS» подать не успеешь, потому что никто не спохватится раньше, чем через час-два, а потом нельзя будет отыскать людей в снежном буране. А тот, кто чудом продержится на воде, все равно замерзнет.
И тогда мичман с удивлением вдруг услышал голос Кани:
— Разрешите в воду.
Стивен молчал. В ледяной воде прыгали зеленоватые комья снега. Крутая волна накатывалась из белой мглы…
