— Ничего, помиритесь, — успокаиваю я Леру. — Нет, не помиримся. — Она отрицательно качает головой. — Теперь уже не помиримся. Он меня предупреждал: «Еще хоть раз с этими пижонами увижу — все!» Он так наших студийцев называет — пижонами. А что я могу сделать, если они липнут? — Веди себя так, чтоб не липли! —жестко говорю я. — Это легко сказать! — возражает Лера. — Какой- нибудь уродине это очень просто. А я ведь не уродина! — Ей для этого не нужны усилия, — уточняю я .— А тебе нужны. Ради Вовки стоит их приложить. — А!.. Теперь уже все равно. — Лера машет рукой. — Это навсегда! — Ерунда! — Я досадливо морщусь. — Завтра же вы помиритесь. Только ты будь умнее. Плюнь на своих пижонов. Все они вместе взятые Вовки не стоят. Я поднимаюсь и начинаю укладывать в сумку учебники и тетради. Через полчаса в школе занятия. Сегодня у меня на заводе выходной, а обычно после работы я успеваю только кое-как поесть, переодеться — и сразу в школу. Рассиживать некогда. Работаю я все на том же заводе и даже на том же станке. Только уже не учеником, а токарем пятого разряда. Учусь уже в девятом классе. Недавно мне исполнилось шестнадцать лет, в милиции мне выдали вместо паспорта временное удостоверение и сказали, что скоро меня припишут к военкомату. — И тогда можно будет на фронт? — спросил я. Женщина в лейтенантских погонах, сидевшая за деревянным барьером, рассмеялась. — Все вы, как удостоверение получаете, проситесь на фронт. Прямо удивительно!.. Далеко тебе еще, парень, до фронта! Война успеет кончиться... Я не поверил женщине и пошел в военкомат сам. Молодой лейтенант на протезе и с удивительно белым искусственным глазом поинтересовался:
— А может, ты в спецшколу пойдешь? До фронта тебе так-то далеко, а из спецшколы все ближе.
— Ничего не ближе, — возразил я. — Спецы только и делают, что на вечера в женские школы ходят. А мне некогда — я работаю и учусь.
— А где работаешь?
Я сказал.
Лейтенант присвистнул и покачал головой.
— Ну, тогда, паря, нечего тебе нам голову морочить.
Жди, пока не вызовем. На своем заводе ты нужнее.
И теперь я все жду, что меня вызовут в военкомат на приписку, но меня почему-то не вызывают. А вот Вовку уже вызывали и выдали ему приписное свидетельство.
Правда, Вовка на полгода старше меня. Может, поэтому..
Лера следит за тем, как я складываю книги в сумку, растягивает в руках бумажную гармошку и задумчиво говорит:
— Если мы помиримся, я уйду из студии. Буду учиться в школе. Как все. А потом поступлю в институт иностранных языков. Там, говорят, одни девчата. Ребят совсем нет. Вовке не к кому будет ревновать.
Я молчу. Такая жертва кажется мне чрезмерной. Но в конце концов — это же ради Вовки.
— Все равно большая актриса из меня не выйдет — это уже ясно, — а чем быть плохой артисткой, лучше стать хорошим педагогом. — Лера говорит тихо, и я чувствую, что она убеждает себя.
С лестницы кто-то стучит в квартирную дверь.
Я выхожу, открываю. За дверью стоит Вовка.
— Ты еще не ушел? Это здорово! — Он обрадовано жмет мне руку. — Понимаешь, чертовски нужна твоя готовальня. Дали деталировочный чертеж, да такой сложный...
В общем, она у тебя свободна?
— Ради бога! — говорю я .—-Заходи! Впрочем, постой минутку в коридоре. Я сейчас выскочу.
Не обращая внимания на удивленный взгляд Вовки, я оставляю его в коридоре, влетаю в комнату, кладу на стол готовальню, затем хватаю свою сумку с книгами.
Лера поднимается.
— Я пойду, Семка. Мне пора.
— Сиди! — Я почти насильно усаживаю ее обратно «а стул. — Сиди! Я сейчас вернусь!
В коридоре, натягивая пальто и заматывая шею шарфом, я говорю Вовке: — Готовальня на столе. Можешь работать у меня, пока мама не придет. Она придет поздно. Если ее не дождешься — ключ бросишь в почтовый ящик. А я — в школу. Отдаю все еще удивленному Вовке ключ, вылетаю на лестницу и захлопываю дверь квартиры. Спустившись на этаж, я жду минут пять — не откроется ли наша дверь. Если Вовка не захочет мириться, •он, увидев Леру, сейчас же уйдет. Но на лестнице тихо. «Значит, мирятся», — думаю я и убегаю в школу.
3
Проходит год. Мама выздоравливает и снова начинает работать в своей больнице. Но я все равно не ухожу с завода. Я привык к нему, мне жаль с ним расставаться, и я знаю, что особые снаряды, детали для которых я вытачиваю, пока что очень нужны. Учусь я уже в десятом классе, заниматься приходится много, и мне дорога каждая минута. Я читаю в поездах и на лестницах метро, в трамваях и троллейбусах. Умудряюсь читать даже на ходу, на улице. Я жалею время на все: на кино, на театры, на знакомых и родственников. Уже несколько месяцев не был ни у кого из своих родственников. А когда они приезжают к нам, сижу с ними для приличия полчаса, прощаюсь и ухожу заниматься в юношескую читальню на Садовой. Родственники обижаются, но я не обращаю на это внимания. Пусть обижаются, если им нравится, Я очень хорошо отношусь к ним, но мне некогда. Однако порой я целыми вечерами ничего не делаю. Это случается, когда ко мне приходит Лера. Она приходит в те дни, когда в школе рабочей молодежи нет занятий и я готовлю уроки. Она входит в комнату в наброшенном на плечи пальто и не снимает его, потому что у нас по-прежнему холодно. Первое, что она делает, когда приходит ко мне,— это смотрит на маленькие флажки, которые я передвигаю
по карте Европы, что висит на стене, возле книжной полки. Флажки уже двигаются по Польше. Каждый
день после салюта я передвигаю какой-нибудь флажок вперед. Иногда в день бывает два-три салюта, и тогда я передвигаю два-три флажка.
Лера такую карту достать не смогла и очень мне завидует.
О чем только мы не говорим в эти вечера — и о занятиях, и о своих учителях, и о книгах, и о театре и кино.
О них, в основном, говорит Лера, потому что я бываю в кино и театрах редко. Но больше всего мы говорим о Вовке и о том, как он любит Леру, а Лера любит его.
Она почему-то рассказывает мне даже такие детали их отношений, которые мне не хочется ни знать, ни слушать.
Но я молчу, слушаю и не останавливаю Леру, потому что боюсь, как бы она не обиделась и не ушла. Я
уже знаю, что, когда она уходит, мне почему-то становится очень пусто и очень тоскливо и Довеем не хочется заниматься, а хочется идти на улицу и ходить, ходить без конца.
Лера, как и собиралась, ушла из театральной студии и учится сейчас в десятом классе женской школы, которая стоит на улице, параллельной нашей, как раз напротив моих окон. Однако, несмотря на то что из студии Лера ушла и «пижоны» ее больше не провожают, она продолжает ссориться с Вовкой, и очень часто, и каждый раз думает, что это — навсегда, что они больше не помирятся. Вовка во время ссор думает то же самое и даже рассказывает мне, как он, чтобы отвлечься, начинает
«ухаживать» за какой-нибудь девчонкой в техникуме.
Я уверяю и Леру и Вовку, что ссора их — совсем не навсегда, что нечего им дурить, а надо мириться.
— Нет! Он меня совсем не любит! — Лера вздыхает.
— Как это можно? Мы целую неделю не виделись, а вчера встретились на лестнице, и он только кивнул.
Не остановился, не спросил, здорова ли я. Кивнул — и мимо. Разве это любовь?
У Вовки тоже «веская» причина.
— Веришь, Семка, — говорит он,— поднимается она вчера вечером мне навстречу по лестнице и такими ледяными глазами смотрит — ну как будто я дворник или вот Смолин, который у нас канализацию чинит. У нее наверняка кто-нибудь есть! Разве она иначе смогла бы так?
И я говорю Вовке, что никого у Леры нет, я это твердо знаю, а Лере говорю, что Вовка хотел остановиться,, да испугался ее ледяного взгляда. А на другой день Лера влетает ко мне на минутку в те полчаса, когда я обедаю дома между заводом и школой, влетает, чтобы выпалить: «Мы с Вовкой помирились! » — и тут же убегает. Я встаю из-за стола и провожаю ее. У дверей она неожиданно целует меня в щеку и говорит: — Это тебе в благодарность, Семка. За то, что ты нас все время миришь. Хлопает дверь. Я тупо гляжу на качающуюся цепочку и думаю, что уж лучше бы Лера меня совсем не целовала, чем вот так... Возвращаюсь в комнату. На столе стынет суп. Доедать его мне почему-то не хочется. Через месяц Вовка с Лерой ссорятся снова. Лера сидит у меня в комнате вечером, кутается в пальто, нервно поправляет короткими, пухлыми пальцами потрепавшуюся, подклеенную во многих местах синюю штору на окне и рассказывает: — Видишь ли, Семка, мы, наверно, будем все время ссориться. Я не знаю, может, об этом не надо говорить, но, кроме тебя, сказать некому. Вовка требует от меня слишком многого... Больше, чем допустимо... Понимаешь? Я опускаю глаза и молчу. Конечно, я понимаю. Наверно, я даже бледнею, потому что Лера с испугом смотрит на меня. В эту минуту я ненавижу Вовку, хотя мы с ним семь лет живем в одном доме и семь лет друзья. Его лицо, которое всегда казалось мне красивым, благородно- мужественным, сейчас кажется отвратительным, жестоким и холодным —лицом негодяя. Я, наверно, даже смог бы ударить его, если бы Вовка был рядом. Мне становится больно, очень больно, и я не знаю, что сделать, чтобы успокоить эту боль. — Ну, что же ты молчишь, Семка? — спрашивает Лера. — Что же ты ничего не скажешь? — А что я тебе могу сказать? — грубо отвечаю я. — Подумай, что на это можно сказать?
