Весной Домрачева вызвали в районную инспекцию, и там он узнал, что вышло постановление о запрете на лов кеты.
— Всем запрет? — спросил Семен.
— Всем, — сказал начальник инспекции. — Строго-настрого.
— И колхозам?
— И колхозам. Всем. Категорически.
— Да, — протянул Домрачев.
О запрете в Мунгуму узнали скоро. Но всерьез это не приняли. Не было в поселке человека, который бы не готовился к очередной путине. Кету здесь всю жизнь брали, кетой жили. Нет, тут что-то не то.
Приготовления эти не были тайной для Семена Домрачева. Кое-кто у него на заметке, а Степку Лукьянова он заранее предупредил. Они столкнулись на высоком крыльце рыбкооповского магазина, и Домрачев остановил Степку.
— Что я тебе хотел сказать, Степан, — миролюбиво начал Домрачев. — Кету в этом году и еще три года ловить не придется. И советую тебе судьбу не испытывать.
— Это не твое дело, одноглазый, — взвинтился Степка. — Твое дело — ловить браконьеров, а не совать нос в чужие дела.
Домрачев с сожалением посмотрел своим одним глазом на Лукьянова и ничего ему не сказал, молча вошел в магазин. А Лукьянов деланно захохотал ему вслед. Потом он рассказывал об этой стычке с рыбоинспектором всем, и рыбаки стали косо смотреть на Домрачева, и постепенно в поселке среди людей он остался один. Люди уже видели, что им не миновать с ним схваток, и возненавидели его, и с каждым днем отношения эти обострялись. Кто-то камнем пробил днище моторной лодки Домрачева и не потрудился даже этот камень убрать. Рыбоинспектор долго смотрел на свою лодку, когда утром вышел на берег, затем мрачно, но беззлобно оглядел поселок и, нагнувшись, огромными ручищами поднял и отшвырнул далеко злополучный камень.
Полдня провозился, латая порванное днище: вырезал алюминиевую заплату, сверлил, клепал, красил, и все ему казалось, что кто-то наблюдает за ним. Горько ему было. Горько за людскую непонятливость. Что, Домрачев им враг какой, что ли?
— Вот как тебя Степка-то уважил, Семен Никитич. Всю днищу порешил как есть.
Поднял Домрачев голову. Гошка Чальцев перед ним стоит, глазки масленые щурит.
— Пьяный был, видел я его, качало, ровно буй в девять баллов. А ишшо с ним был Иннокентий Петрович да бич Серьгин. Я так соображаю, Семен Никитыч, подсудное дело из этого можно вывести, и они за убытки тебе возместят все до одной копеечки. И не думай поблажку им давать. Наука пусть будет.
Вот ведь подлюга какой! Видел, как лодку порешили, небось из своей ограды смотрел — в девяти шагах, можно сказать, был, не вмешался, устранение себе устроил, а теперь — подсудное дело! Порченый человек, Гошка Мальцев. Войной, пленом попорченный, а может, еще в самом корне порчь пошла? Отец-то его из кулаков. Поселение отбывал здесь — прижился, так и похоронили его потом на мунгумуйском кладбище, а Гошка, его сынок, вроде как и абориген здешний. Поговаривают, Гошка под Сталинградом добровольно в плен ушел и до конца войны на ферме богатого итальянца навоз из-под коров предупредительно убирал. А итальяшка этот сам в предателях пребывал — у Муссолини служил. В аккурат сошлись два сапога. И какие глаза бесстыжие нужно иметь, чтобы вернуться после такого в деревню, где тебя как облупленного каждый знает?!
Домрачев ничего не сказал Мальцеву, да и что скажешь такому человеку? Ему говорить, что об стенку горохом, он глаже гуся, стыда у него нет. Живет в сторонке от людей. Да и людей к нему не тянет. Дело понятное.
Гошка смурость и молчание Домрачева по-своему истолковал и зудел, толкался около Домрачева еще добрый час. Завел разговор о полезности элеутерококка, что знает он, Гошка Мальцев, места в тайге, где произрастает этот «электрокок» — верное средство от любой хворобы.
Домрачев, когда ему надоела Гошкина болтовня, свернул работу, про себя матерно ругнув Гошку за назойливость, ушел в дом. А через недельку у него со Степкой Лукьяновым разговор случился, и затеял его сам Стейка по причине своей виноватости, по всей видимости, душа у него была не на месте от сделанного по пьяной лавочке. Момент выбрал по всей строгости самый подходящий — выпал банный день. В баню вошел почти след в след за Семеном, будто поджидал его, в парилку нырнул, когда там никого, кроме Домрачева, не было, но духу не набрался, и словом они даже не перекинулись там, только все кашлял да гыкал Степка. А уж после подкрался в предбаннике, когда, обливаясь потом, сидели они на широких влажных лавках и приходили в себя от парной. Подкрался и все на смех повернул:
— Починил лодку-то?
— В тот же день.
— Во метиворит грохнул, а? За такой случай выпить бы? Аполлинария отпустила мне на бутылочку после баньки, так я прихватил…
И два стаканчика граненых прихватил Степка Лукьянов, и два малосольных огурчика, и луковицу, и шмат вяленого сазана, и хлеба две краюшки. Все шло так, что не выпить с ним было бы смертельным грехом.
Зашел как-то «на огонек» и Артюха Жилин. Не просто так пришел — с бутылочкой. Вроде как позарез ему нужно выпить с Домрачевым, будто кумовья они или друзья по гроб.
Выпив, охмелев, Жилин открыл свою думку.
— Ты хозяин ныне полный, — сказал он, ловя руку Домрачева. — Мы в зависимости твоей… — И ухватил-таки руку Домрачева, припал к ней губами.
Дернулся Семен, на ноги вскочил.
— Ты чего эт, Артюха?!
— А как без рыбы-то мы, Семен Никитыч?
Ушел Жилин, а Домрачева с тех пор не оставлял его вопрос, прицепился, как зараза какая, и мотал, изводил душу.
А тут еще рассказала мужу Катерина, что Гошка Чальцев пожаловал с двумя утками: дескать, Семен Никитыч любят утятинку томленую…
И вот, чем меньше дней оставалось до начала путины, тем мрачней делался Домрачев и задумчивей. Катерина, его жена, не избалованная мужниным вниманием и в лучшие-то времена, последние дни считанные слова слыхала от него, но не докучала ему, зная, отчего идет хмурость. Если бы в эти дни спросил Семен ее совета, сказала бы она: «Откажись, Сеня, от должности, уйди от беды…» Но он не спрашивал, и она молчала: не бабье дело — советы мужикам давать.
До путины оставалась всего неделя, когда Домрачев наладился в город. Костюм надел, рубаху белую, кепку. За стол перед дорогой сел молча. Молча же ел все, что подавала Катерина. Рот открыл только у порога:
— К вечеру буду.
Начальник инспекции встретил Домрачева уважительно, только чересчур суетливо.
— Рассказывай, Семен Никитович, как подготовился, как люди на участке…
И в кресло хотел усадить Домрачева. Но Домрачев заупрямился вдруг и остался стоять у стола, сбычив голову.
Начальник инспекции, почувствовав неладное, спросил тревожно:
— Что случилось, Семен?
— Замену ищите в участок, — сказал Домрачев.
— Да ты понимаешь, что ты говоришь?! — вскинулся начальник инспекции. — Замену! Кета на подходе, а он — замену! — Он близко, с прищуром уставился на Домрачева. — Испугался?
— Замену давайте, — стоял на своем Домрачев. — А меня увольте. Не могу я…
И готовое заявление вынул из внутреннего кармана и положил на стол перед начальником дрогнувшей рукой: не по себе ему была эта процедура.
— Не могу…
— А я могу? — загремел начальник инспекции. — Думаешь, мне легко? Ты — четвертый, лучшие кадры уходят, легко мне?
Домрачев молчал, уставясь в пол.
— Ладно, — сказал начальник, — давай свою писанину — разберемся.
Лейтенант милиции Кудрявцев приехал в Мунгуму в первое утро сентября. Утро было теплое, безветренное. Амур лежал широко, вольно, без единой морщинки. Избы поселка на взлобке между двумя распадками казались слишком низкими и слишком тихими. И все они были накрыты тенью сопки — час был ранний, и солнце только-только вырвалось из пут тайги и пошло вверх. Казалось, поселок сжался, притих, наблюдая за лейтенантом, и лейтенант зябко повел плечами.
— Похолодало?
Кроме Кудрявцева в лодке, подчалившей к мунгумуйскому берегу, сидело еще человек шесть милиционеров. Им предстояло ехать дальше вверх по Амуру, в такие же поселки и с таким же заданием. Многие уже знали, что такое кетовая путина на Амуре. Кудрявцев же ехал в первый раз… Когда за его спиной раздался хохоток, он, оборачиваясь, улыбнулся принужденно, сообщил как новость:
— Приехал я.
— Смотри, лейтенант, в Мунгуму, говорят, девчата до нашего брата злые! Глазом не успеешь моргнуть — окрутят.
— Проститься с ним хочу. Целоваться будем? Давай поцелуемся! Виталий!
— Идите к лешему!
Лейтенант через борт ступил в воду, столкнул лодку с мели, пятясь, вышел на сухое. С лодки кричали:
— Счастливо!
Кудрявцев снял с головы новенькую фуражку, поднял в вытянутой руке, помахал прощально.
Они уплыли, а он, оглядевшись, как на приступ, пошел к домам — в одной руке чемоданчик, другой — в шаг помахивает. Чуточку поддел рукой кобуру пистолетную, вроде как поправил ее, фуражку за козырек оттянул на белесые бровки. Не шутки шутить приехала милиция.
