— Отлично! Спасибо за службу. Ра-а-азой-дись!..
В смущении вернулся я в казарму. Из моих сапог торчали концы портянок, ремень свисал, гимнастерка не была застегнута. Карацупа критически осмотрел меня и вздохнул. Кто-то из бойцов засмеялся.
— Отставить! — крикнул Карацупа. — А ты, — обратился он ко мне, — раздевайся. Теперь смотри: вот как держать обмундирование, — посоветовал он и показал, как нужно раскладывать на табуретке гимнастерку, ремень, брюки.
Только я лег, Никита закричал;
— В ружье!
Я вскочил и стал одеваться.
— Теперь лучше. Но плохо еще, — буркнул Карацупа.
Около часа ночи я опять вскочил с койки: мне показалось, что на заставе вновь объявлена тревога. Задыхаясь, спеша и волнуясь, я натягивал брюки, накручивал на ноги портянки.
— Спокойнее! Спокойнее! — услышал я ровный голос Карацупы. — Нет тревоги, дорогой товарищ. Дежурный разбудил — идем в наряд. А теперь сними-ка сапоги. Эх!.. — вздохнул следопыт, — Разве так надевают портянки? Посмотри.
Карацупа разулся, сел на край койки и ловко завертел в воздухе портянкой. Проверив, как я обулся, он сунул мне за пояс ладонь и велел ослабить пряжку; потом проверил, как я надел подсумок и держу винтовку.
— Обеспечение успеха операции начинается еще в казарме, — с неожиданной словоохотливостью сказал Карацупа. — Плохо обуешься — ноги собьешь. Мелочей у нас нет. Кому, может, ерундой покажется, мелочью — поесть или не поесть перед выходом. А от этого станется, что плохо будешь ночью видеть.
Оказывается, Карацупа мог толково и просто объяснять, если считал разговор нужным и полезным. Он говорил:
— Когда человек наестся, к его кишкам и желудку кровь притекает от мозгов, а от этого глаза слабеют. Раз они слабеют — в темноте плохо видят, У нас, у пограничников, правило: хочешь видеть ночью хорошо — не ешь перед нарядом, о постороннем не думай, не разговаривай и на свет не смотри! Ну, а теперь — молчок!
Прикрыв ладонью глаза от света керосиновой лампы, Карацупа вышел из казармы. Вскоре мы были с ним в знакомом мне кабинете начальника заставы. Выстроив в шеренгу бойцов, Карацупа отрапортовал Усанову:
— Наряд к выходу на границу готов.
По едва заметной тропе, проложенной в кустарниках, мы пошли от заставы по долине к сопкам. Впереди бежал Ингус, молодая, похожая на волка овчарка. За Ипгусом шел Карацупа, потом я, за мной — бойцы. Глаза постепенно привыкали к темноте, и я уже различал кустарники, силуэты пограничников. За рекой, в крепости, уныло тявкали собаки. Ветер доносил из-за глинобитных стен запахи кухонь и свалки.
Идти было трудно. Но главная неприятность оказалась в другом: если во время движения вдруг хрустела ветка, то в этом был повинен лишь я. Остальные бойцы, как мне показалось, пролетали бесшумно, как тени.
После каждого шороха, треска или стука Карацупа мрачно останавливался и чутко прислушивался. И молчал. «Лучше б поругал!..» — думал я.
Через восемь километров я почувствовал слабость. Ноги подкосились. В желудке засосало, а в висках застучали какие-то звонкие медные молоточки. А Карацупа шел без устали, легко, спокойно. «И так он ходит каждый день, — невольно подумал я. — Ходит не по пять и не по десять, а по двадцать и даже по тридцать и пятьдесят километров!»
Карацупа иногда останавливался, нетерпеливо поджидал, пока я отдышусь, и снова шагал вперед, и опять маячила передо мной его коренастая спокойная фигура.
Сколько мы шли? Потерян был счет и шагам и часам. А Карацупа прибавил шагу.
Брезжил в сопках рассвет, и в кустах зашевелился ветер.
Ингус, бежавший впереди, останавливался, нюхал воздух и прислушивался. Карацупа замедлял тогда шаг и тоже прислушивался.
Охватив широкой петлей часть долины и сопок, мы подошли в сгущавшемся тумане к границе. Реки еще не было видно, но за кустами чуть слышался плеск. Холодной сталью блеснула вода, показался бревенчатый мостик, переброшенный через приток реки. Тут Ингус сделал стойку. Понюхав воздух, овчарка чуть слышно фыркнула. Где-то далеко квакали лягушки.
Карацупа слушал и вглядывался в скрытую мглой сторону, где лягушачий хор нарушал сонную тишину. Видимо, его всерьез заинтересовали лягушачьи переговоры. Он лег, приложил ухо к камням. Я последовал примеру следопыта и тоже припал к земле. Камень резал ухо, но ничего не было слышно.
— Нарушитель идет!.. — прошептал Карацупа.
— Где? — заволновался я.
Боец, лежавший рядом, коснулся своими горячими губами моего уха, накрыл наши головы шинелью и чуть слышно пояснил:
— Коли зверь бежит где-нибудь поблизости, лягушки молчат около самого зверя — они только квакают вокруг него. А когда человек идет, дело другое: лягушки встречают человека молчанием. Но только пройдет человек, сейчас заквакают. Так они и провожают кваканьем человека по следу.
Карацупа вскочил и пошел быстрым, но бесшумным шагом. Ингус нервничал. Следопыт нюхал воздух и на ходу осматривал окропленные росой ветки лозняка, иногда он нагибался и что-то искал в мокрой траве. Вдруг со всего хода он лег на землю и снова «прослушал» ее. Поднявшись, Карацупа посмотрел в глаза выжидательно смотревшей на него собаке и словно посоветовался с ней. Брови у пограничника сомкнулись, глаза стали жесткими и холодными. Он напряженно думал. Создавалось впечатление, что так же напряженно думает и Ингус.
Посмотрев еще раз на своего четвероногого друга, Карацупа принял решение и внезапно изменил направление: повел овчарку не по прямой, а по дуге, охватывавшей значительную часть прибрежья. Подняв торчком уши, Ингус торопливо бежал впереди, выражая всем своим видом крайнюю озабоченность и тревогу. Иногда он останавливался и вглядывался в туман, и тогда застывал Карацупа, а за ним и все мы.
Застревая поминутно в отсыревших кустах, ронявших на наши шинели тяжелые капли, мы, наконец, очутились на берегу небольшой речки. Овчарка обнюхала камни и потянулась на противоположную сторону. Карацупа не дал плыть Ингусу — он подхватил его и перенес на себе. Соскочив с рук, Ингус сильным движением стряхнул с шерсти брызги и серьезно посмотрел на Карацупу. Никогда прежде не представлял я себе, что собачий взгляд может быть таким умным и красноречивым.
Жидкий, слабый свет нарождавшегося утра чуть серебрил пелену тумана. Казалось, мы ходили внутри облака.
Бесшумно раздвинув черные кусты, Карацупа вышел на луг. Высокая, почти черная трава с серебристым отливом стояла неподвижно. Следопыт забрался в нее и присел. Снизу и сбоку он посмотрел на тускло освещенную луговину. По обильной росе причудливыми мазками тянулась прерывистая полоса.
— Следы!
Карацупа вскочил, дал нам рукой сигнал: «За мной!» — и побежал вдоль темной полосы, исчезавшей в тумане. Вскоре он бросился к следу, наиболее выделявшемуся в траве, и поднялся с колен злой и хмурый: не от границы, а, наоборот, в сторону рубежа тянулись ясные слепки конских копыт.
Следопыт сдвинул на затылок шлем, сел на корточки. Откуда здесь конь? Карацупа привычно извлек из кармана сантиметровую ленточку и ловко измерил вмятину. Да, это был след копыта. И глубина его, и рисунок, и отпечаток шипов рассказывали пограничнику, что по траве примерно час назад прошел конь. Но Ингус беспокойно фыркал, рвал поводок. Карацупа погладил собаку, ласково шепнул ей какое-то заветное слово и приказал идти вперед. Я думал, мы пойдем по ясным следам к границе, куда они как будто вели, но Карацупа побежал с собакой в противоположную сторону.
Сделав несколько шагов, он опять склонился над другим отпечатком.
— Легкий конь какой-то… — зло усмехнулся Карацупа. — И странный конь: задние ноги у него отстают и он, как гармошка, растягивается — то длиннее, то короче.
Карацупа резко выпрямился. По его сухим губам пробежала хитрая улыбка.
— Вот ловкачи! — прошептал он и побежал к молодой дубраве.
Вскоре его заинтересовала обычная замшелая коряга, о которую задел копытом конь.
— Подкову подбил, это хорошо, — шепнул мне Карацупа, подходя к дубку.
Он осмотрел притоптанную траву и заметил, что вытоптана она как-то странно: задними ногами конь стоял неподвижно, а передние его копыта беспокойно передвигались. Карацупа перенес взгляд с травы и корней на ствол дуба. На его коре виднелись чуть заметные царапины. Что ж, конь, возможно, терся о ствол? Карацупа подтянул нижние ветки, сорвал мятый листок. Не хватил ли его губами проголодавшийся конь? Но почему он рвал дубовые листки, да еще старые, а не щипал траву?
Карацупа разгладил лист. Он был сух, без признаков конской слюны. Около стебелька виднелось пятнышко. Следопыт достал из кармана увеличительное стекло: пятнышко стало отпечатком пальца.
