Выдернула три тройки.
— Пятнадцать да рублевка…
— Девять.
— Девять? Неужели? Слепну. Хоть бы прибрал господь. Без свету-ту… Посади мышь в сапог да заткни портянкой — вот как без свету-ту. Не двадцать пять, случаем?
— Меньше никогда не скажете. Все набавляете. Червонец, Матрена Савельевна.
Андрюша удивлялся выдержке собственной матери. Сейчас она вроде бы не оскорбилась, но, вполне вероятно, что, идя по двору, безмолвно плачет. Однажды Андрюша подслушал кусочек из разговора матери с Нюрой Святославовной.
— Я привыкла все переносить в себе, — сказала мать. — Ищешь сострадания, а находишь безразличие, недовольство, пинок в душу, в лучшем случае — торопливую жалость.
— И напрасно, — наставляла ее Нюра Святославовна, — отрицательные эмоции требуют разрядки. Небо, на что бесчувственное, и то разряжает напряжение грозой.
Андрюша было бросился из кухни за матерью: успокоить, открыться ей, что ни к кому у него нет такой беспредельной нежности, как к ней, но возле квартирной двери его остановил отцовский зов.
— Пап, погоди минутку. Я мигом.
— Иди, говорю, сюда. Русская минутка — целый час.
Отец лежал на диване, крутил черную с насечкой рукоятку приемника.
Андрюша, пониклый от безволия, сел к столу. Из глиняного кувшина пышно вздымался окрашенный фуксином ковыль.
В приемнике бренчало, тарахтело, поскрежетывало. Отец сморщился и выключил приемник — наследство сестры Люськи, недавно вышедшей замуж.
— Слушал информацию?
— Нет.
— Даже нашу не слушал?
— Никакую.
— Эх, ты, курфюрст. События надо знать. Иначе как же ты будешь судить о мире?
— Пусть он судит обо мне.
— Ишь, ты, Якуня-Ваня! — отец обрадованно засмеялся. — В твоей шутке серьезная подкладка: у нас привычка на большие понятия руль держать. Как что — земля, общество, народ, цех. Оно и хор с плюсом, как выражается ваш брат пацан, но верно и то, — личность всенепременно надо брать в расчет. Мир обязан брать ее в расчет, государства обязаны, коллективы. Хромота в этом деле наблюдается. Подали очередную плавку. Мастер дал крановщику команду стелить ее на стеллажи. Указал бригадирам, на каких стеллажах работать людям. Который бригадир к нему поближе, он подкинул ему заготовки из середины плавки, а других бригадиров наградил, точно вирусным гриппом, головным и хвостовым металлом. Концевые и головные заготовки обычно приходят из прокатки с немалыми пороками. Пороки еще в слитке заложены: раковины там, рванина, трещины. Бывают трещины глубиной в сантиметр да длиной, к примеру, в десяток сантиметров. Попробуй выбрать пневматическим молотком эту сталь: семь потов прошибет, и трясучка во всем организме. Над такой заготовкой вырубщик всю смену стоит вперегиб, а из четырех граней не выберет поверхностные изъяны. Которому вырубщику из середины штуки достались, тот тыр-пыр молотком, и новый металл ему настилай. Смена кончилась — он и не утомился, и большие проценты запишут. А у того, какой вкалывал до упаду, недовыполнение нормы. И так получается не смену, не неделю, а месяц и квартал. Кто деньги лопатой гребет до пятнадцати — восемнадцати тыщ[2], а кто полторы або две тыщи получает. У одного на доске показателей процент выполнения за тысячу лезет, у другого до сотни не дотолчется. Нелепость? Легко сказать — нелепость. Надругательство над личностью и над принципом труда: силы тратишь огромные — заработок малый, заработок огромный — меньше затрата мускульной энергии.
— Похоже на небылицу.
— Очень похоже. Изо дня в день кто-нибудь у нас на вырубке возмущается: несправедливость-де, не может так быть. А она продолжается. А она может так быть. Небылица, значит? Такие небылицы имеются… прямо жизненней всякого былья.
— Не совсем, видимо, так просто, как ты рассказал?
— Верно, посложней. Я округлил. Но в общем-то суть та. Мы об личности заговорили… Чтоб на вырубке личность не страдала, надо изменять организацию труда. Изменим — вознаграждение за работу станет справедливей, отношение между звеньями и бригадами наладится. Доходит ведь до нежелательных сшибок. И вражда тянется. За личность ты не зря беспокоишься. Живешь, притупляются тревоги, сознание устает. У металла есть усталость, понимаешь? Молодняку все в новинку. Чуткость. Чтоб по совести. Чтоб умно.
— Пап, я пойду. Маму с продуктами встречу.
— Донесет. Ты уж ее совсем в калеки.
— Нет, я пошел.
— Не мешок ведь она набьет. Сетка. Чего там? Молодец, что стараешься поберечь мамку. Я что хотел спросить… Думаешь ты над собственной судьбой?
— По мере возможности.
— Обрисуй.
— После школы в армию пойду.
— Школу ты должен был кончить. Не верю я в твое учение. В пятом классе два года сидел, в седьмом два, в девятом, пожалуй, опять останешься.
— У меня была пора небылиц. Теперь я сознательный.
— Поязви у меня. Вот что, Андрей, учеба у тебя со скрипом идет. Может, работать, а? Трудиться ты мастак, и старательный, и всякое мастерство на лету ловишь.
— Буду кончать десятилетку.
— Взвесь и скажи.
— Сказал.
— А я сказал — скажешь. Погоди уходить. Редко разговариваем.
— Односторонне — часто.
— Ты не сердись. Я отец. Обязан внушать. Не о себе я. Основные лета, притом самые ценные, прожиты. Я о тебе. Ты человек с выкрутасами. Моя задача вывести тебя на магистраль.
— Я лесные тропинки люблю. Бездорожье нравится, горные хребты.
— Выкрутасы. Явно. Я определяю тебя по твоему предрасположению к таланту. Лебедей мечтаешь ловить руками, дроф догонять на своих двоих.
— Я не знаю, чего хочу. Я только чувствую, что во мне что-то есть.
— В молодости все борзо чувствуют. Износа еще никакого. Чувствовать можно, будто солнце с неба снимешь и за пазуху положишь.
— Попытка не пытка.
— Хорохор, я тебе мысль даю. Ты ее за гриву, ногами обцепи и айда — пошел рысью.
— Рысью не хочу. Хочу носорогом.
— Я с тобой по душам, от заботы. Зачем-то слова вверх тормашками.
— Ладно. Буду размышлять.
— Вот умно! Парить пари, — на землю спускайся. Да, сынок… Грешная земля, грешные заботы, и никуда от них не денешься. Мы вот с тобой добротную будку возвели. Домик — прямо игрушка! Дверь вот плоховата. Стыд: из горбылей, рассохлась. Стукни легонько в сучок — вылетит.
— Подглядывать никто не будет.
— Подглядывать? Зачем? Нечего прятать. Я в каком смысле? Шалят ведь пока в садах. А мы бочку огурцов засолим, две бочки помидоров, свежие яблоки на хранение оставим.
— Зимой не шалят.
— Ты не знаешь воровских намерений.
— Ко мне поступает информация из ихнего центра.
— Дверь надо заменить.
— Раз надо — заменяй.
— Ты на меня не перебрасывай.
Андрюша понял, к чему клонит отец, и решил с ним рассориться. Расчет не удался. Отец унял грозный рокот в голосе.
— Сынок, с машиной огневой зачистки у нас не клеится. База для нее не готова: нитку природного газа еще по Башкирии тянут, кислородный завод медленно строится. Короче, начальство предполагает перебросить меня с машины огневой зачистки в слесарную мастерскую.
Никандр Иванович закурил и щелкал ногтем большого пальца по зубам. Вспомнилось Андрюше невольно, что папиросы «Беломор», для себя, отец носит в правом кармане, а «Спорт», подешевле и потоньше, в левом — для «стрелков».
— Ладно, сделаю буковую дверь.
— Буковые доски на сервант попридержи.
— И на сервант хватит.
— Зачем делать? Я готовенькую приметил. На первом строительном складе. В углу, где башенный кран. Стрелка еще у него горизонтальная. Листы фанеры там, оконные рамы и двери.
Андрюша сомкнул ступни ног под столом, сидел сгорбленный, стеснялся посмотреть на отца в упор.
— Если бы я… — промолвил Андрюша и задохнулся от волнения.
— Что ты?
— …пошел бы к начальнику вырубки…
— Просить, чтоб взял на работу?
— …чтобы наградил тебя за примерное воспитание Люськи и меня.
Отец подсунул под затылок свою громадную ладонь.
— Продавали бы доски на складах, дак… А то ведь…
Андрюша встал и пошел к двери.
— Куда?
— Мамке пойду помогу.
— Окрысился. Отец говорит, слушай. Не с твое пожито. Знаю, как рубли чеканят. Хватишь с мое, пожалуй… Ну-к, стой.
Андрюша схватил в прихожей велосипед, передним колесом зацепил за ручку бабушкиного сундука, больно ударился коленом о педаль. На лестнице оглянулся. Вслед за ним бежал отец. Вздулась над спиной сатиновая рубаха.
Никогда Андрюше не приходилось открывать так подъездную дверь. Руки, словно бы сами по себе, выкинули вперед велосипед и — трах колесами в дверь, и Андрюша на крыльце о две ступеньки, и велосипед уже на асфальте, и в глаза блеснула коричневая кожа седла. Прыгнул, покатил по наклонной боковой дорожке двора. Сворачивая под арку, увидел в подъезде отца. Хлопчатобумажные брюки взбугрились над карманами — кулаки кубические втиснул туда.
