Ребята знали ход в заколоченную избу и много раз, пробравшись в нее, тайком играли в «больших». Девчата хозяйничали как бабы — топили печь, пекли хлебы, собирали на стол, а ребята вели себя как мужики. Садились на лавку в передний угол. Стукали кулаком по столу.
Командовали: «Что есть в печи, все на стол мечи!» Представляли разное… Даже свадьбы играли, понарошку, конечно.
И в этой пустой холодной избе, при скупом свете, пробивавшемся сквозь заколоченные досками окна, разглядели они однажды на карточке и Марьиного мужа. Сидел он на громадном коне, лихо заломив папаху, и в обеих руках держал по сабле.
Похоже, что он. Как из нагана-то стрельнул! Да каким громким голосом крикнул.
Долго судили-рядили ребята. И все сошлись на том, что им первым удалось повидать пропавшего без вести Ивана. И долго досадовали, что они ему о своих делах рассказали, а у него-то так ничего и не расспросили. Вот чудаки! Упустили случай послушать еще раз про гражданскую войну!
Неужели человек этот ушел и не вернется. И никогда больше они его не увидят?
— Наш, — успокаивал их дед Кирьян. — Ванюшка Кочетков, я его сразу почуял…
Тревожились ребята напрасно. Иван Кочетков дальше Метелкина не ушел. Возвращаясь утром из ночного, увидели они. что все окошки пустовавшей избы на краю села растворены, а из трубы вьется дымок. А на улице бабы толпятся и на разные голоса судачат про необыкновенный случай:
— Иван пропавший вернулся!
И чего только по этому поводу не придумывают! Только слушай.
С немцем воевал, панов бил, японцев гнал, до края земли дошел. Теперь с Дальнего Востока вернулся. Четырнадцать ран на нем! С четырнадцатью державами воевал! И все нипочем. Бравый такой, хоть сейчас жениться. И в избе порядок наводит, а за Машей своей в совхоз не послал: знать, обиделся. Покинула, мол, дом, ну и ладно.
Была бы хата, а хозяйка найдется… А чего же, за этим дело не станет. Мало ли вдов молодых да девок холостых.
Вон Алдохина младшая сестра до чего глазами востра.
Хоть рябовата, да таровата. Дом под железной крышей, пара коней, стадо свиней, к кому и посвататься, как не к ней!
Пробрались ребята поближе к раскрытым окошкам избы. Под ними в лопухах и крапиве чуть ли не вся сельская детвора уже битком набилась.
В тесноте, да не в обиде. Даже вчерашние распри на время забылись. Рядом с Антошкой-лутошкой, с Мамакашей Алдохины Гришка и Федька теснотятся. Всем любопытно: чего солдат делает?
А он сел за стол и бреется. Бритва у него не простая, а золотая. А зеркало круглое и на ножках. Туда-сюда вертится, в обе стороны можно смотреться. Как повернет его Иван, так во все стороны зайчики!
Смотрит Сережка и вспоминает, как в этой избе жила одна-одинешенька тетя Маша. Как она его, Сережку, когда еще маленьким был, к себе жить звала. Портки ему чинила, кашей кормила, вместо матери была… И жалко ему тетю Машу становится так, что терпения нет… Неужто и вправду Иван покинет свою Марью? Да женится на рябой Дарье, у которой лицо темное, как гречневый блин с дырочками?..
От этой самой Дарьи Сережка немало бед натерпелся.
Забрался как-то в кулацкий сад, да невпопад. Сцапала его злая девка, сняла штаны, настегала крапивой и в одной рубашке на улицу пустила. Бежал он с отчаянным ревом, а Алдохины дети вдогонку кричали: «Сережка-урван без штанов удрал!»
Вот они, все насмешники, тут, у солдатовой избы!
И вдруг мелькнула у Сереги озорная мысль.
Выполз он из лопухов потихонечку, огляделся и дал ходу мимо плетней к Алдохиным дворам. Смотрит — все их кони в загородке, весь табун. Алдохины бабы у солдатовой избы, все ребята под окнами, а мужикам не до коней.
Подлез под загородку Сережка, снял с вороного жеребца путы, захлестнул вместо уздечки, вскочил верхом, приударил пятками. Взвился конь на дыбы. Махнул через загородку, сломал жердину, перескочил канаву и пошел в чисто поле!
Как встретились Иван да Марья
Мчится Сережка, вцепившись в гриву. Рубаха пузырем.
Ветер в ушах свистит. Сердце ликует.
Аи да Урван, у Алдохиных коня угнал!
А конь резвый, машистый. До совхоза быстро домчал.
Маша с доярками как раз к водопою шла, на полдневную дойку. Все доярки с полотенцами, в руках ведра гремят. Марья поет, девчата подхватывают.
Завидели Сережку.
— Гляди-ка — верховой к нам?
— Ой, кому-то вести!
И не знала Маша, не ждала не гадала, что вести к ней.
Лишь только вымолвил Сергей: «Иван…» — так и опустилась наземь. И ведра с бугорка в речку покатились…
Хотела бегом в Метелкино бежать. Да сам директор дрожки велел ей дать. В дрожки совхозного рысака запрягли. А алдохинского коня — на пристяжку.
И помчались…
Вот так тетя Маша дома и очутилась. И ничего Сережке за коня не было. Бабы его удальству дивились. Мужики одобряли — молодец! Силантий Алдохин хотя и злился — тронуть не посмел.
А ребята потом долго слушали, как Иван и Марья разговаривали:
— Как же ты, Маша, без меня жила?
— Все тебя, Ваня, ждала.
— Чего ж ты, Маша, из дому ушла?
— На одинокой полоске прокормиться не могла.
— Как же ты, Маша, с землей поступила, которую нам Советская власть дала?
— Силантий Алдохин в аренду взял. За половину урожая.
— Значит, нет у нас с тобой, Маша, ни скота, ни пашни… Одна изба и та гола. Ни кола, ни двора…
Молчит Маша. Задумались ребята. Как же теперь Иван да Марья жить будут?
Землю Ивану дадут. А где коня взять? А где плуг?
Семена опять же нужны. Комитет бедноты, конечно, поможет. А все-таки трудно ему будет хозяйством обзаводиться. Не иначе как с Машей в совхоз уйдет. Или на какую-нибудь должность поступит.
Так решили за Ивана ребята.
Но Кочетков поступил по-своему:
— Крестьянином я был, Маша, крестьянином и останусь. Землю буду пахать. Вот мой сказ!
И Маша ему не перечила.
Через недельку принесла она в дом поросенка, а потом привела теленка. В совхозе ей на обзаведение дали.
Так завелась у них скотинка. Задымилась по утрам труба ожившей избы. Запахло из нее свежим хлебам. Затеплился по вечерам огонек в окошках. Началась жизнь. И ребята вокруг этой избы вились, как комары.
Интересовала их, конечно, не изба, а ее хозяин Иван Кочетков. Куда он, туда и они. Где он, тут и они.
Зайдет Иван к кузнецу Агею у огонька погреться, у наковальни поразмяться — ребята в щели кузни глаза уставят.
Агей одной рукой мехи тянет, горн раздувает, другой рукой, захватив клещами раскаленную железину на наковальне, ее поворачивает. А Иван молотом бьет. Ж-жах!
Ж-дах! Искры летят. Красная железина малиновой становится, фиолетовой. Пока мягкая, в лемех превращается.
Или в сошник, узкий и острый, как коровий рог.
— Ишь ты, не разучился! — дивится Агей.
— Чего смолоду узнаешь — век не забудешь, — отвечает Иван.
— Ни пахать, ни косить не забыл, вояка?
— Нет, дядя Агей. Соскучился по крестьянству. Терпенья нет… Где бы ни был, на горах, на морях, а все родные нивы снились…
— Ну что же, вот осенью выделим тебе земли, паши да сей, сколько твоей душеньке угодно.
— Душеньке моей много угодно. Сколько глаз видит, пахать хочется. На одинокой полоске не разгуляешься!
— Это верно, — говорит Агей. — Мы вот со старухой как были бедняки, так и осталися. Землицей-то нас революция вроде всех ровно наделила. Да ведь на двоих не то что на семерых. Вон у Силана Алдохина девять душ.
И раньше кулачком был, а теперь ему земли еще больше привалило…
— Значит, побогатели у вас многосемейные…
— Какое там. Иные многосемейные еще бедней стали.
Возьми Кузьму-инвалида, возьми Авдотью-беду, детей полны закрома, а в амбаре ни зерна.
— Это почему же так?
Сережка-урван и Даша Мама-каши еще плотней к щелям кузни прижимаются. Про их семьи речь идет.
— Земли-то им тоже от новой власти еще больше Алдохина привалило, да не та у них сила. Силан и прежде был крепок. А как помещика громили — еще подкрепился.
Вы-то, солдаты, за родину воевали, а кулаки здесь не зевали. Силан пару коней с барского двора свел, да плуг в придачу, да жнейку, да веялку… А Авдотье-беде дал слабосильную клячу. Авдотья с малыми ребятами никак с землей не управится. А он не только свой надел, еще мой поддел да у твоей Маши подцепил. Да у сельсовета неделеный клин, который для новорожденных и новоприбывших бережется, в аренду берет да засевает. Вот как кулак округлился!
Все верно. Знают это ребята. Не врет кузнец.
Хмурится Иван Кочетков, слушая такие вести, и из кузни идет в сельсовет.
Сядет рядом с Тимофеем Шпагиным, председателем, и скажет:
— Ты чего же, Тимофей, смотришь, партийный ты человек. У тебя кулак брюхо округляет, а бедняк тощает?
