— Ходим, Юшко!
Юхимка отбивается, скривился как середа на пятницу.
— Та геть!.. Та не лезь!.. Та шо ты робышь!..
— Тю, заладил, як мала дытына… Ходим ты, Микито.
Микитка хитро прижмурился. Его продолговатое лицо с крупной родинкой на правой щеке становится от улыбки круглым.
— Ни-ни, Коток, я с мамкой не попрощался. А она наказала знаешь що? Як убьешься — домой не приходь. Гы-гы-гы!..
Все у него, черта, с присказкой, с ухмылочкой. Где у него правда, где брехня — не поймешь. Говорит одно, делает другое. Сказал «ни-ни», а сам полез вверх по ледяной дорожке, за Котькой.
Я иду за ними. У меня перед глазами синяя Микиткина «шинеля». Он ее так называет. Когда-то шинель висела на батьковых плечах. Теперь перешла к сыну, подрезанная, но все равно долгополая. Получил ее батько на почте, где он служит «листоношей» — листы-письма по хатам разносит.
Шинель цепляется за кусты. Останавливаемся.
Дальше — никто ни шагу: по обеим сторонам — кусты шиповника, а на них огненным пламенем горит ягода.
Ел ли кто из вас шиповник, прихваченный морозцем? Кто ел, тот поймет, что спешить нам сейчас некуда. От добра добра не ищут! Плод крупный, словно желудь. Кожа плода глянцевитая, мякоть под ней сладкая и расплывчатая, словно повидло.
Обычно, наевшись от пуза, набиваем шиповником карманы. Это девчатам на угощение. Угощаем их в основном «чесучими» зернышками. Тернешь по шее или сыпанешь за воротник — вот и почесываются на уроках. Особенно допекает девчат Юхим. Он это любит, обижать слабых. Хлебом не корми — дай только поизмываться. Схватит девчонку за руку, зажмет в своей и пытает:
— Любишь чи ни?
Что же ей, горемыке, остается, как не вопить, приседая до полу:
— Ой, люблю, люблю, Юхимко!
Юхим наш однокашник и ростом от нас вроде не отстает. Но по виду — чистый ребенок. Поначалу пихали в грудки:
— Куда оно лезет!
А он настырный, Юшко Гавва. Сопит да лезет.
— Куды все, туды и я!
Принялись мы за куст вчетвером. Точно зайцы, шевелим губами. Забыли про все на свете. Перед глазами только огненные пульки шиповника.
Осенью мы тоже бегаем до горькой воды, тоже карабкаемся на скалу, садимся в затишье и тоже пируем. На сей раз у нас кроличья еда — морковка. Честно сказать, дома ее — хоть отбавляй. Но там не тот смак. Там что́ — пошел, надергал, и все. Ни риску, ни отваги не требуется. Скучно. Здесь же — я тебе дам! Тут не просто надергал. Тут надо переправиться через холодную Салкуцу, выйти камышами к болгарину на огород, проползти на животе к грядкам, накопать… А чем накопаешь? Хоть бы палочка какая подвернулась, так нет же, чисто вокруг. Приходиться ковырять землю пальцами. Ногти в кровь изломаешь. А накопал — во что ее взять? За пазуху не положишь, потому что «гол как соко́л». Одежонка на правом берегу оставлена. Хорошо, если захватил с собой картуз, — туда ее! Картузик на голову — и в обратную дорогу. Если же нет — беда. Приходится одной рукой держать морковные хвосты, другой грести. Зато уж если доберешься счастливо до теплой криницы — тут ты пан. Сидишь себе на плоской плите, греешься. Откусываешь хвосточек, а землицу, что прилипла к морковке, обчухиваешь о коленку и хрумаешь себе, словно кусок сахару.
Вот только Юхимка вносит досаду. Канючит всегда:
— Хлопцы, да-а-айте морквы!
Я не выдерживаю нуды:
— Ты же был с нами, чи не мог накопать?
— Да-а-а!.. Як вы сразу побежали.
— Бургарин же свистел! Не чув?
— Чув. Но разве сразу и тикать?..
Котька вмешивается:
— Оставь его, Дёнка. Чтобы Юхима перебалакать, надо гороху наесться.
Микита поглядывает на нас, усмехается, словно мудрец. Небось думает: «И охота им лаяться».
У горькой криницы тепло в любую погоду.
Река наша рыбой не богата. Но раков — только бери! Иные дядьки по мешку нагребают. Кто привяжет улежалую ворону — они и лезут на душок. Другие бреднем берут. Ходят попарно, метут сетью илистое дно. Смотришь, и насобирают всякой всячины: там и себельки, и ракушки, и лягушата. Но гуще всего, конечно, раков. Всяких тебе размеров: и крохотных, и таких, что глядеть страшно. Трепыхают хвостами, зевают клешнями — палец не суй!
Но не каждому раки по нутру. Мой отец глядеть на них не может. Все-таки однажды мать упросила его пойти за раками. Нашел он себе напарника. Двинули на зорьке. Вернулся скоро. Ругается.
— Бач, раков ей захотелось. Подолом пойди налови! — Кричит, а сам зубами лязгает: и холод, и злость его разбирают.
Оказывается, напарник наткнулся босыми ногами на конский череп. Ну, поднял, конечно. А в той костяной хатке раки кишмя кишат! Вытряхнул он их в общую сумку. Батько мой, Тимофей, брезгливый и, понятно, стерпеть такое не смог. Как был он в засученных выше колен подштанниках, так и подался домой. Добро, хоть портки не забыл прихватить. В руках принес.
Мы, пацаны, ловим раков проще всех: голыми руками. Придерживаясь за веточку, подбираешься к местам, где берег повыше, поотвесней. Там, на уровне воды, темнеют «печеры». В тех «печерах» дремлют раки. Складываешь ладонь лодочкой и туда ее, в черную нору. Делаешь вид, будто тебе и в самом деле море по колено. Пошла рука, пошла. Вот уже по локоть, вот и до плеча доходит, а «печере» ни конца, ни края. Потом что-то холодное как обовьется. Выхватываешь руку на свободу, а на ней — крапчатым жгутом гадюка!..
У страха глаза велики. На самом же деле это не гадюка, а уж, существо мирное, и, говорят, весьма полезное. Одеревенев от ужаса, машешь рукой так, что гад ползучий улетает за дальний лозняк.
Хлопцы спешат осведомиться:
— Не шпыгонула жалом?
Если да, повыше укуса наложат жгут из Микиткиного витого пояска. Юхим припадет к ранке толстыми щекотливыми губами и всю заразу вытянет начисто.
Он любую змею схватит за головку, придавит, чтобы пасть разинула. Затем сунет ей в зубы палочку. Змея ужалит палочку, выльет на нее отраву — и уже не страшно. Хоть пускай ее за пазуху. Юхим пускал. Белел весь, замечали, но пускал.
Рассказывают, в иных краях встречаются гады крупные. А у нас нет. Так, самые простые. И длиной и толщиной вроде плетки. Видно, корм здесь не такой, как в тех краях. Наша змея и не кидается первой на человека. Она тебя даже побаивается. А вот если ее чем разгорячишь или на хвост наступишь — тогда беги! Старшие учат бегать навстречу солнцу. Солнце будто бы ослепляет гадючьи глаза, и она упускает жертву. Еще есть такая, что сворачивается в кольцо и катится за тобой, пока не настигнет. Про такую Юхимкин отец как-то рассказывал. Много он знает всяких бывальщин. Однажды, говорит, спал в степи под стогом. И видно, ненароком открыл рот. Проснулся — тяжело в желудке, словно гирьку сглотнул. Что за оказия! Приехал домой, рассказал жене. Она сразу подает крынку парного молока. На, говорит, нагнись, подыши. Нагнулся. Открыл рот. Вдохнул раз-другой. Так и есть. Выползает потихоньку маленькая гадючонка. Бульк в молоко. Гадюка, она до молока большая охотница. Бывает, на зорьке обовьется вокруг коровьей ноги, припадет к соску, пьет себе за милую душу. И корова не брыкается. Видать, тяжело ей с набрякшим выменем. А тут все-таки облегчение.
Да, раков у нас тьма. Но рак все-таки не рыба. Рыбки бы. А чем ее наловить?
Есть у Котьки поговорка: «Умри, а зробы!» Он ей верен всегда. Не успели мы переглянуться, как он кинул к нашим ногам большую плетенную из лозы корзину.
Штанцы летят в траву. Рубашонки за ними. Котька и Юхим взяли корзину за ручки, утопили ее в реке, пошли против течения. Мы с Микитой палками пугаем рыбу.
Известно, конец — всему делу венец. Попалось нам три красноперки, лещик — так, размером с абрикосовый лист — и щучка. Щучка как раз и внесла смуту. Как ее разделить, чтобы никого не обидеть? Котька заявил:
— Моя корзина — моя и щука. А вы берите остальное.
— Не-е-е!.. — запротестовал Юшко. — Я тянул не меньше твоего. Щука моя. Я ее первый увидел! — С этими словами Юшко хватает щуку, намертво зажимает ее утиную голову в черных пальцах.
Котька — низенький. Набычился. Ринулся вперед. Бах Юхима головой в самый пуп. Юхим падает на землю, роняет щуку. И вот она уже в руках у Котьки. Но, видать, из желанной превратилась в ненавистную. Котька втыкает ее Юхимке в рот.
— На, ешь! Чтоб она у тебя в горле застряла!
У Юхима на губах показалась розовая от крови слюна.
Я кинулся к ним, хочу разнять. Но Микитка обвил мою шею рукой, будто обнимает. На самом же деле давит, гад, так, что вот-вот задохнусь. Еще и приговаривает успокоительно:
— Та нехай трошки поборются. Шо тебе, жалко?
Я слушаю и думаю себе: «О, ты балакать мастак. Тебя только слушай. Люди до убийства доходят, а тебе хоть бы хны». Потом решаю: «Никому так никому!» Пинаю жесткую корзину… Красноперки, сверкнув чешуей лепят в рябую речку.
