Сказав это, Александр Романович отчетливо представил бесконечные обозы, бредущие по раскаленной южной степи; тысячи и тысячи землекопов, строящих дороги; глыбы камней, с шумом и грохотом обрушивающиеся в море, с тем чтобы укрепить берега на месте будущих портов; увидел строительные леса вокруг растущих зданий новых городов и, разом охватив все это мысленным взором, навыкшим к государственным решениям умом, просчитал, сколько это потребует сил. Пустых слов граф не хотел да и не умел говорить.
Воронцов молча прошел к окну и, отпустив руку Федора Федоровича, высказал наконец главное, о чем так много думал:
— Коль скоро мы обретем покой на Западе, приспевает время оборотиться всем лицом к Востоку. И вот что я хотел сказать вам, мой друг. Недоговоренности ее величества… Точнее даже неодобрение начинаний на Востоке — только маневр. Да… Да… Маневр. Нежелание дать пищу при дворе для разговоров.
Федор Федорович слегка приподнял плечи. Но граф не дал сказать ему и слова:
— Я долго вчера размышлял и пришел к выводу: ее величество ждет наших действии, но не хочет, чтобы побудительной причиной к ним были царственные распоряжения. Это политика, мой друг. Думаю, в ближайшее время следует подготовить решительную бумагу относительно восточных дел. Пока, однако, не следует посвящать в это никого. — Он, заговорщицки склонив набок голову, взглянул на помощника. — Сделаем все, а тогда скажем. А? — И граф Воронцов улыбнулся, уже целиком захваченный предстоящей работой.
Он чувствовал счастливый ветер, поддувавший под крылья России, и, опираясь на многолетний опыт и немалые знания, стремился всеми силами быть полезным в ее движении.
— Действие, действие, мой друг, вот что единственно может нас украсить…
Значительное лицо графа выразило полное удовлетворение состоявшимся разговором. Воронцов не догадывался, что его ждут разочарования. Разумея в делах государственных, Александр Романович, как это часто бывает, меньше успевал в дворцовых интригах.
Федор Федорович, выйдя из кабинета президента Коммерц–коллегии, окинул взглядом заполнявшуюся просителями приемную залу графа и с явным выражением озабоченности пошел по коридору. Можно было с уверенностью сказать, что слова Александра Романовича сильно его озадачили.
* * *Так, да и вовсе не так начал день Александр Андреевич Баранов — новый управитель земель, занимаемых Северо — Восточной кампанией Григория Шелихова и Ивана Голикова по матерой земле Америки и прилежащих к ней островам.
Александр Андреевич проснулся затемно в освещенной фонарем тесной каюте галиота «Три Святителя». Фонарь давал мало света. В каюте было темновато, но все же можно было разглядеть узкий стол, у которого за картой в недавнем плаванье к берегам Америки часами просиживал Шелихов, покрытые звериными шкурами рундуки, закопченные плахи низкой потолочной переборки. Попахивало сгоревшим тюленьим жиром, невыделанной кожей, рыбой, но все запахи перекрывал непривычный для сухопутного человека Баранова, остро бивший в нос, одновременно пугающий и бодрящий йодистый дух перепаханного штормом моря.
Александр Андреевич откинул меховую полость и оперся на локоть.
Фонарь раскачивался, поскрипывал на ржавом крюке, словно говоря новому на судне человеку Баранову: «Мы здесь видели всяких. Теперь вот поглядим, какой ты. Ну–ну…» Свет фонаря колебал переборки, будто напоминая, что не твердь земная под галиотом, но бездонная морская пучина и отделяют от нее находящихся на судне лишь три дюйма слабых бортовых лесин. Да и те потрескивали, пощелкивали, напрягаясь в преодолении ветра и тяжко бьющих в борта волн.
Но Баранов, оглядев каюту, не подумал об этом. Напротив, под режущий скрип фонаря, глухо различимые с палубы слова команды, удары колокола он, подобно Воронцову, ощутил в груди прилив бодрости. Да, и для него день начинался радостным ощущением своей силы и ожиданием счастливого его продолжения. На смуглом, с резкими морщинами лице Александра Андреевича выразилось удовлетворение. Губы отвердели, лоб разгладился от морщин, глаза оглядывали тесный мир каюты с живым любопытством.
Баранов вспомнил Охотск, проводы галиота, мореходов за столом предотвального застолья, по давнему обычаю устроенного компанией, и подумал: «Ежели бы год, два назад сказали — вот так–де вот однажды он проснется в каюте галиота, летящего по волнам океана, — ни за что не поверил». Охотск, предотвальное застолье, каюта были для него нежданными и почти невероятными.
Язычок огня в фонаре завился штопором, пыхнул копотью. Пламя стало притухать, но тут же выровнялось и ярче осветило каюту. «Да, — подумал Баранов, — куда уж как нежданными». От этой мысли он даже усмехнулся, морща губы: «Хм, хм…»
Прежде чем дать согласие на предложение занять место управителя американских земель Северо — Восточной кампании, Баранов, каргопольский купец, вел пушную торговлю, брал питейный откуп, вновь занимался пушной торговлей. Видел всякое. Жестокие пурги заносили его в тайге, не раз бедовал он в тундре, и молва говорила о нем, что купец он рисковый, из тех, что ни бога, ни черта не боятся. Славу смелого человека принес ему случай.
В Иркутске по весне в виду всего города провалились под лед сани с перебиравшимися через Ангару крестьянином и двумя бабами. Санный путь вроде держался крепко, но вот тебе на — подтаяла дорога, и лошадь и люди пошли под лед. Такое не раз случалось. Народу в весенние дни гибло на Ангаре много.
Баранов, по случаю оказавшийся на набережной, схватив подвернувшуюся под руку лесину, бросился на лед. Ангара пучилась, трещала. Смотреть было страшно, как перепрыгивает он со льдины на льдину. Народ на берегу замер. Бабы платки позакусили, мужики головы склонили.
Прыгнув на иную льдину, Баранов тут же и назад подавался. Не выдерживала веса. Выскальзывала, выпрыгивала из–под ног. Баранов петлял по льду, как заяц. «Конец! — ахали на берегу. — Все! Пропал!» Но Александр Андреевич добежал до гибнущих и спас и баб и мужика.
Ан в торговых делах Александр Андреевич не был так удачлив. Да к тому же немирные чукчи разграбили в Анадырьске товары Баранова. Загоняя собак, он примчался в затерянную в тундре крепостцу и увидел: тяжелые ворота его лабаза разбиты в щепы. На промерзшей земле, припорошенной сквозь проломы в стене снегом, валялся оторванный песцовый хвост. Это было все, что осталось от его богатств. Александр Андреевич сжал хвост в кулаке и так постоял с минуту. Затем швырнул ненужную рухлядь в угол и вышел. «Кончено, — решил, — с торговлей кончено». Разом поперек горла стали ему мятые денежные бумажки, яростные глаза конкурентов, крики и шум торгов, да и вся купеческая свара с бесконечными счетами и пересчетами, увертками, тайными и явными торговыми ходами. Баранов вышел из лабаза.
Комендант бормотал что–то беспомощное. Баранов мог вчинить ему в вину разграбление лабаза, но понимал, что это лишнее, и даже не упрекнул коменданта. Слова были бессмысленны. Знал: на жалобы уйдут годы, а толку из них выйдет пшик. Анадырьск отстоял от Иркутска на тысячи верст, и еще тысячи верст отделяли Иркутск от Питербурха — долгая дорога для бумаги, даже и орленой.
Баранов посмотрел на дымящую порошу, сказал:
— Значится, так… Значится, теперь будет вот так…
А в голове билось: в Иркутске за товары должен, в Якутске должен… И все хотелось подсчитать — сколько же долгу? Но цифры не складывались. Одно ведал — много.
В комендантской избе купец сел поближе к печи, протянул руки к огню. Его трясло, как в ознобе. Думал — огонь обогреет. Но бурлящее в печи пламя не согревало и не успокаивало. Языки огня плясали, освещая то багровыми, то кроваво–красными отсветами застывшее в мучительной неподвижности лицо.
Комендант, в стороне, за столом, поохивал не то притворно, не то с истинным сочувствием: «И черт эту чукчу принес… Грехи наши, грехи…»
Вздыхал тяжко, колыхал тяжелым чревом: «Да… Беда‑а, беда–а–а…»
Глаза у него были прищурены. Хитрые глаза, и он их прятал. Понимал, знать: купца–то впрах разорили. И его, комендантская, вина в том немалая.
Люди ломаются и не от такого. Но Баранов твердо знал: хорош не тот, кто упадет, но тот лишь, кто, упав, поднимется. Он дал согласие пойти в управители заморских земель Северо — Восточной кампании. Новые земли легкой жизни не обещали, но Александр Андреевич сказал:
— Ничего, поглядим, — и сильно закусил губу. Глаза стали жесткими.
«Кремушек, кремушек, — глядя на него, в первый же день встречи подумал Шелихов, — ну да такой мне и нужен». Так и решилось: быть Баранову управителем.
Галиот качнуло сильнее, на палубе явственнее прозвучали слова команды. Потолочная переборка каюты пошла вверх, и отчаяннее заскрипели, застонали шпангоуты, Как удары бича, защелкали паруса.
