2
Несколько ранее в трактир, приткнувшийся углом к берегу реки, вошел высокий, сутуловатый мужчина. Тяжело переступая ногами, обутыми в намокшие ичиги, он направился к стойке.
Трактирщик дремал, опустив на прилавок плешивую голову. Услышав шаги, он приподнялся, близоруко прищурился и посмотрел из-под ладони.
Мужчина взмахнул рукой.
Митрич, здорово! Как живешь? Как торговлишка идет?
Порфиша, ты?
А то как? Я и есть.
Давненько тебя не видать было. Я уж подумывал, что должок-то твой в поминанье за упокой записать придется.
Должок?
Ну да. Али запамятовал?
Выходит, так. А коли должен — отдам, Митрнч. Ей-богу, отдам. — Порфирий помолчал и потом сказал просительно: — Дай сороковку, с дороги душа мрет.
Оно-то бы и дать тебе не штука — мужик ты хороший, да уж больно много ты у меня запил. Скоро ль мы этак-то с тобой сквитаемся?
Да сколько же должен я тебе, Митрич? Убей — не помню. Вроде нет ничего.
А мы, Порфиша, в записи заглянем, — предложил Митрнч, — милое дело. Может, я и запамятовал. С кем греха не случается? Может, и верно, не должен ты мне.
Митрич не спеша достал очки, протер их подолом рубахи, надел, поправил на переносье и полез в конторку за книгой. Наслюненными пальцами переворачивая листы, искал нужную запись. Глаза Порфирия беспокойно следили за ним.
Во-от, — протянул Митрич, упираясь желтым обломленным ногтем в какую-то цифру, — тринадцать рублев шпшнадцать копеек, Порфишенька. Аль не припомнишь? Гляди. Запись верная.
Порфирий молчал.
Что и делать с тобой-от, я и не знаю. Ин дать еще сороковку?
Порфирий исподлобья глядел на жирное скуластое лицо Митрича и что-то соображал, пощипывая неровно отросшую темно-русую бороду.
«Врет, подлец, — мелькали у него мысли, — приписал. Обманывает. Не должен ведь я ему. К черту и с сороковкой, — уйти… Отдам ему деньги, как с Ивана Максимовича получу, — и конец, не зайду больше и пить не буду, сделаю, как задумал. Сдержусь! Кабы сдержаться! Лизке по-легше было бы…»
Митрич видел, как перебегают тени на лице Порфирия. Хитрый старик сразу смекнул, о чем задумался мужик.
Порфиша! Эка я! Ты мне толмачишь, толмачишь: с дороги, мол, я, — а с какой дороги, мне и невдомек спросить.
Плот с Егоршей согнали Ивану Максимовичу: только что к берегу притравились, — пехотя ответил Пор-фирий, отворачиваясь от прилавка и передергивая опояску. Ему хотелось уйти от соблазна, но ряды разномастных бутылок с красными и серебряными головками притягивали, как магнит.
Светит месяц! — досадливо воскликнул Митрич. — Он с великих трудов да с больших заработков, а я про должок ему. Спрыснуть, спрыснуть надо, Порфиша, счастливое прибытие-то. Обязательно спрыснуть, чтобы радость сухой не была. Угощу я тебя рябиновкой. Ух, и хороша штучка! Иван Максимович велел десять ящиков на свадебку доставить, — суетился Митрич, обрывая оловянную шапочку с горлышка высокой бутылки.
Порфирий судорожно вздохнул. Вся решимость сразу схлынула, исчезла, едва заискрилась, заколыхалась перед глазами оранжевая настойка.
В трактире было безлюдно. Митрич помешкал в раздумье, потом отнес бутылку и рюмки в самый дальний угол ближе к окну, поставил на столик, накрытый изрезанной и прожженной клеенкой, притащил на тарелке пару икряных селедок и, усаживаясь на стул, заулыбался.
Ну-с, Порфиша, милости просим ко мне в гости. Не обессудь за простое угощенье. Выпьем, пока народ не набрался. С благополучным прибытьем!
Эх, Митрич! Друг ты любезный… Только скажи прежде: обманул ты меня или нет? Уж чего-чего, а знаешь сам, не терплю я обмана. Не буду и пить тогда…
Ай, Порфиша, Порфиша! Не грех тебе? Обманул! Да нешто я кого обманывал хоть раз? Вот тебе и крест святой и пречистая богородица! Тьфу! Да разве…
Ладно, Митрич, бросим эти разговоры. Значит, я гость сегодня, так?
Так, Порфишенька.
За первой бутылкой последовала вторая, затем и тре-тья. Рюмки позванивали, огнисто мерцая, переливалась жгучая жидкость, и масляным блеском туманились глаза Порфирия. Митрич не хмелел.
Сколько же, Порфиша, тебе с Ивана Максимовича придется к расчету?
Сорок рублей, Митрич. Больше пяти месяцев, почитай, мы с Егоршей в тайге промаялись. Без лошадей. По берегам малых речек лес подбирали, чтобы молем к
Уде согнать. Заказал Иван Максимович нарубить да приплавить такого листвяку, чтобы, говорит, третьим правнукам постройка осталась. И помучились же мы — и-их! — с этим проклятущим листвяком… Иная — как железо, тонет, подлая, — так вперемешку с кедровым сушняком плотили, чтобы вверх на воду подымало.
Понятное дело, Иван Максимович любит построить. Крепко построить. Все он крепенько делает. Хе-хе-хе, а вот заплатить — подумает… Али тебе оп вперед отдал?
Что ты, Митрич, где же вперед? Спасибо, харчи с собой в тайгу дал без денег.
Гм! Н-да!.. А знаешь, Порфиша, так я тебе скажу: навряд ты денежки свои скоро получишь. Любит Иван Максимович деньгу придержать. Ох, любит! Хе-хе-хе! Да и кто не любит?
Так что ж ты думаешь, он не отдаст? Обманет? — насупился Порфирий. — Да я тогда из него душу выну…
Постой, Порфишенька! Эк тебя! Пошто обманет, пошто не отдаст? Отдаст. Не враз только. Подержит с расчетом.
Да мне же деньги вот как нужны! Сейчас нужны. Затеял я…
Ну, коли шибко нужны, попроси, всяко с ним случается. Только вряд ли… Али вот что, — хлопнул себя по коленке Митрич, — вот что надумал я: мы с папашей Ивана Максимовича мальцами в свайку вместе играли; хоть и разбогател он теперь, а все старинку не забывает. Попрошу — уважит, похлопочет перед сынком. Пособлю я тебе, Порфиша, схожу к Максим Петровичу деньками, поговорю… Долгая лета, Порфишенька! Выпьем еще по одной.
Они чокнулись. Порфирий выпил до капли, Митрич только пригубил.
Порфирий захмелел окончательно, язык у него ворочался с трудом.
Митрич! Друг! Ежели можешь, сделай милость, устрой. Сам знаешь, какой у меня нрав: закочевряжится Иван Максимович — не сдержусь, обругаю в сердцах, все дело испорчу.
Хе-хе, Порфишенька, что говорить: характер твой — светит месяц!
Справиться с собой хочу, Митрич, переменить себя. И всю жизнь свою переменить. Давно задумал.
С тем и в тайгу нынче ходил я. Рубил с Егоршей лес, думал: хороша жизнь в глуши, в тайге. Своей семьей… По душам скажу: Лизку жалко. Мало живу с пей, а вижу — хорошая она у меня. Очень хорошая. А зазря изнывает. Нет во мне ласки. Как листвень горелая, сухой. Вино меня губит. Вино! — вдруг вскрикнул Порфирий. — Ты, дьявол, губишь! Все вы!.. — и сразу обмяк.
Митрич слушал, сочувственно кивая лысой головой. Вид у него был сосредоточенный; слушая, он думал о чем-то своем.
Порфирий доверительно начал снова:
Скажу тебе: присмотрел я в тайге себе местечко… на земле лучше нет. Егорша помог, срубил там себе я зимовье. Ружьишко, припас, какой оставался харч, что не доели, — все там оставил. На первый раз есть за что зацепиться. Уйду… Возьму с собой Лизку… И всё… Провались ваш город вместе с вами! Клопы вы, не люди… Кровь сосете… Сколько на хозяина ни работай — из нужды не выбьешься… нет… Уйду… Получу деньги с Ивана Максимовича, накуплю еще припасу охотничьего, буду промышлять… Сам себе хозяин. А Лизка — по дому. Вырастим сына… Лизка, должно, через месяц будет рожать… Уйдем… Станем жить хорошо… Потом, может, Ильчу, тестя своего, сговорю… Егоршу… Тоже бедствуют люди… Так пособишь, Митрич?
Ладно, Порфиша, сделаем. Я еще лучше придумал. Только тут н£» хитрость придется пойтить. Мы вот каким манером устроимся: ты мне расписочку дай, что, дескать, обязан я, Порфирий Коронотов, уплатить Степану Мит-риеву Суровцеву — то есть мне — сорок рублев, буде он потребует… и так далее…
Зачем же я расписку тебе давать буду?
Светит месяц! Да ведь ежели я с таким документиком к Ивану Максимовичу приду, так пошто же ему деньги мне не отдать? У него и сомнения не будет — расчет законный. Он тебе за работу обязан, а ты мне свой должок удостоверяешь, — все чисто и правильно. А я тебе деньги тем же разом верну. Все, что полагается, до единой копеечки. Али, может, ты мне не веришь? Ну, думай тогда, гляди, тебе виднее. — Митрич откинулся на спинку стула, довольный своей выдумкой.
Да нет, Митрич… не к тому я… Просто так…
— То-то ж! Тебя жалеешь, а ты на дыбки встаешь.
Митрич сходил к стойке, принес лоскут бумаги, карандаш. Уселся и начал выводить текст расписки.
«Опять хитрит чего-нибудь…» — возникла и сразу же оборвалась мысль у Порфирия. Он испуганно заморгал: ему показалось, что на столе пошатнулись бутылки.
Вот, Порфишенька, и готово. Только ручку приложить, расписаться, значит. На-ко тебе карандаш.
Но пальцы Порфирия только беспомощно скользнули по клеенке.
Да ты, вижу я, светит месяц, совсем того? — Митрич сунул ему в руку карандаш, помог сложить пальцы. — Пиши вот здесь: «Мещанин Порфирий Коропо-тов…» Стой! Стой! «Ща» пропустил… Так… Так… Ну, теперь пиши… Так. «Пар… Парфи… фирей…» Стой… «Ры» не в ту сторону гнешь… Так… «Карапотав…» Ну вот… Ишь ты, даже хвостик загнул, хе-хе-хе, тоже как грамотный! Теперь число изобразим: «Лета одна тысяча восемьсот девяносто шестое, июня месяца, пятого дня». — Митрич щелкнул ногтем по бумаге. — Роспись бы свидетельскую еще учинить.
