Нередко на Каспий обрушивается норд-вест — ветер с северо-запада; заштормовав,он заваливает коши, тут и могила бывает ловцу, а чаще ветер внезапно отламывает льдину от побережья и с людьми угоняет ее в море, в страшный, порою безвозвратный относ.
Четыре года назад этот относ похоронил в море Васькиного родного брата, а прошлой зимой двое ловцов из соседнего поселка чуть ли не месяц плавали на льдине по Каспию. Харчи вышли, спички кончились, ловцы замерзали, но вскоре проходил мимо пароход и снял их с льдины; ловцы очутились по другую сторону Каспия, под самым фортом Александровским.
Василий посмотрел на Дмитрия — тот лежал по-прежнему, не шевелясь.
— Мить! — окликнул его Василий. — Что-то Рыжий тревожится.
Дмитрий не ответил.
Василий ничего не знал о думах товарища и потому, недовольно махнув рукою, нахлобучил шапку, набросил на плечи тулуп и, откинув над входом парус, вышел из коша.
Его ослепила искристая зеленая ночь.
Ловец зажмурил глаза.
Огромная яркая луна щедро поливала зеркальные отполированные ветрами льды, и они отсвечивали — над Каспием дрожало тончайшее изумрудное сияние.
Была тихая, стеклянная стынь.
В безоблачном назористом небе, расцвеченном звездами, пробегали сполохи; они сверкали зеленым светом, отражаясь во льдах.
Василий откинул воротник тулупа, сдвинул на затылок шапку, облегченно вздохнул:
— Погожая ночь... — и повернул к кошу, чувствуя, как стужа клейко схватывала усы и ресницы.
Шаги ловца звучно отдавались в стылом, морозном воздухе.
Перед ним двигалась его тень, густая и черная, словно политая лаком.
У входа в кош ловец снова посмотрел на отливавшую металлическим блеском, словно ярко начищенную, луну, — свет ее, озелененный отблеском льда, рассыпался над Каспием лучистым сиянием.
Кругом блестела ослепительно зеленая ночь.
Ловец двинулся к лошади. Она опять зашаркала подковой по льду.
«Овса хочет, — подумал Василий, — вот и шумит... Ночь-то погожая, никакой беды не приметно. Овса подбросить надо».
Рыжий не успокаивался, он всхрапывал и бил копытом о лед.
— Довольно баловать! — и ловец подсыпал лошади овса, но она отвернулась и скосила глаза; затем, облизнув руку Василия, снова забила копытом о лед. — Н-но1 — уже сердясь, крикнул на нее ловец и широко замахнулся. — Я тебе!..
Лошадь вздернула голову и тревожно заржала.
Василий вошел в кош и долго, тщательно закладывал у входа парус, чтобы не так быстро выдувало тепло.
Остановившись у жарника, ловец подбросил в него несколько чурок и, сняв тулуп, опустился на кошму. Из жарника высыпали искры, потом вырвались синие струйки пламени, огонь все разгорался, и скоро по темным сводам коша запорхали багровые отсветы.
Ловец уселся попрежнему, подобрав под себя ноги; налив в кружку чай, он поставил ее на широкое колено, на другое наложил бугорком кусочки сахару. Как и многие ловцы, Василий любил чаевничать, особенно любил он при этом разговаривать.
Рядом снова забил копытом Рыжий о лед и сдержанно проржал.
— Вот сатана! — выругался Василий и тут же вновь подумал о том, что лошади часто чуют опасности и несчастья.
Он отставил поднятую было кружку, но вспомнив зеленую тишь и расцвеченное звездами небо, махнул рукой и шумно выпил чай.
«Верно, поблизости кобыла прошла, — усмехнулся Василий. — Вот и беснуется Рыжий».
Не обращая больше внимания на лошадь, он начал медленно и внятно говорить, словно взвешивая каждое слово, тщательно вникая в его смысл:
— Значит, та-ак, Митя: у нас теперь с тобою две дюжинки белорыбок. Завтра еще раз наслушаем оханы, а потом выдерем их, и айда ко дворам! Передохнем денек-другой, заберем харч — и опять за беленькой... Море-то, как сказывают старые люди, по рыбе не тужит, это ловец о ней в беспокойстве. Во-от передохнем малость...
Дмитрий грузно перевалился на тулупе и уже готов был передразнить дружка:
«Передохне-ом!.. Тебе все только отдыхать да за Настину юбку держаться...»
Но почему за это надо передразнивать? Разве и сам он только что не цеплялся мыслями за берег? Разве не думал о теплой береговой жизни сейчас, когда сон тебя ее берет, а только туманит голову надсадная дрема? Ну, а дрема не потому ли, что мысли раскинулись и туда и сюда?.. Василий — за Настину юбку, а сам-то он о какой теплой домашности скучает, когда вот по сводам коша полыхают огневые отсветы жарника и будто выстилают кумачовыми полотнищами ледяное логово? О какой теплой домашности вздыхает он, когда дымчатым псом шмыгает по углам коша ветер?.. Там, на берегу, и ветер домовитее, какой-то свойский. В эту пору на берегу ни души. Покуривают, охают, ругаются ловцы и подсчитывают деньки до выхода на весенний лов. По числам-то легко отмерять: в календаре время держится, как море в берегах. А ни времени, ни морю — края не видно... По числам приходят, уходят дни — набираются годы. Только тех годов, что впереди, их не видно, а те, что позади, как дальний берег... Там, позади, веют огневые полотнища, а под ними светятся лица, музыка и шумят напутственные речи. Комиссар машет рукой: тише! Он, демобилизованный Дмитрий Казак, будет говорить. О чем же он будет говорить?.. Об окончании военной учебы, о проводах домой или просто скажет ловецкое спасибо шефам — рабочим завода? Но опять ударила, как штормовой ветер, музыка. У Дмитрия примолкло сердце... О чем же он будет говорить? Может, о том, что раньше, до Красной Армии, он много бездельничал, много гулял с парнями, хороводился с девчатами. А теперь он — взрослый, ему двадцать три года! И есть у него в кармане маленькая, но важная книжечка, которую дала ему армейская комсомолия — драгоценный билет... Или он повторит свое обещание не порывать связи с полком, обещание писать, как будут идти дела с организацией комсомольской ячейки в их глухом, всего только в полсотню дворов рыбацком поселке, что приник к морю на самом выкате Волги...
Вот если бы тогда знал он, то перво-наперво рассказал бы о том, что дома его подстерегает невзгода — отец занемог, и ему, Дмитрию, надо в два счета собраться на лов; должен же кто-нибудь мать, отца и сестренку кормить!..
Эх, теперь рассказать бы ребятам по роте, как после смерти отца Дмитрий сам взялся по-настоящему за устройство своей жизни. Сам хозяин!.. И рассказал бы еще, как отец корил его.
Батька помирал, но стоял на своем... А какой он был, нетрудно вспомнить: высокого роста, прочный, словно коренная мачта морской посудины; всегда нахмуренный и своенравный. Он лежал на дощатой кровати, а помирать места не хватило: под ноги были приставлены табуретки.
— Умру — тогда чего хошь делай. А сейчас не тревожь меня со своим комсомолом. Отцы и деды наши прожили без комсомола, и я век прожил... Не тревожь, Митрий, отца... Прошу тихой смерти... Умру — тогда чего хошь делай!
Пожаловаться о том армейским ребятам — покачали бы они головой и сказали бы о батьке: «Отсталый элемент!»
Четыре месяца отбивался батька от смерти; по нескольку дней лежал без памяти, а когда приходил в себя, снова натужно гудел:
— Вот и конец приходит...
Умирал он хозяйственно, словно собирался в дальний путь на лов:
— Терентьевна! Чайку!
Мать варила густой, на молоке, кирпичный чай. Он залпом выпивал полдесятка стаканов горячей жирной жижи и, шумно отдуваясь, говорил:
— Хорошо!.. О-ох!..
Приподнимаясь на локте, властно кричал жене:
— Терентьевна! Подложи под спину подушку!
Мать обкладывала его подушками, и он, недвижный и худой, похожий на гигантский скелет, продолжал настойчиво поучать:
— Понимаешь, Митрий?.. Трудиться человек должен в поте лица своего. А комсомол твой много разговоров разводит, собранья там разные, заседанья всякие.
Пожалуй, расскажи об этом на ротной ячейке — эх, и зашумят!..
А батька гнул свое:
— У стариков, Митрий, ума набирайся. Я У своего отца тоже уму-разуму учился... Вот я отойду, а ты примешь мое хозяйство — дом, сбрую... А мне от твоего деда пришлась одна рубаха латаная. А дед-то твой из беглых николаевских солдат был. При первом еще Николае царёву службу по двадцать пять годов служили — пойдут безусыми, а вернутся бородатыми стариками. Вот как!.. Ты вот в армии, в Красной-то, два года отгулял, книжки там листал, — чего не служить! А деду каково было! И не стерпел твой дед николаевской муки и убег сюда, на Каспий. Тогда народу тут было — кричи не докричишься...
Эх, батяша, хорошо рассуждать поживши, на скончинах-то!
Ну, что там — дед! Известно, капля за каплю — и дождь, а дождь реки поит, реками — море стоит. Известно! «А на чем мир стоит?» — спросил бы его комиссар наш. На труде весь мир стоит, а труд что дождь: по капле от каждого человека капает, а после собирается в море, в море труда, и он, труд, двигает всем миром. Вон их, рук-то, сколько провожало меня, и плеск от ладошек ходил волной, будто море шумит...
