Долина Юкспориок. Только что открытый дом отдыха «Шестого дня» инженерно-технических работников. Большая столовая. Тот праздничный уют, который бывает только в морозный солнечный день в светлой, чистой, хорошо натопленной комнате, когда за окном быстро пройдет кто-нибудь и заскрипит снег. Пронченко и Антонов, двое молодых геологов, неразливные друзья, сожители и спутники, сидят за столом, пьют кофе.
Они пришли сюда утром из рудничного поселка, целый день раскатывали на лыжах. Потом, красные, пахнущие морозом, славно пообедали со стаканчиком портвейна и опять пошли на лыжах вверх по долине. Подъем был легок, почти незаметен, наст плотен и картонно упруг, слева — снежная боковина Юкспора, уходящая в голубое небо, справа — налитые золотым предзакатным солнцем глубокие цирки Расвумчорра. Добравшись до перевала, они повернули назад, шагнули, оттолкнулись палками, и лыжи понесли их по гладкой ложбинке ущелья, набирая свистящую быстроту. Их мчало прямо к большому багровому диску, садившемуся в лиловатую мглу над устьем долины, они глотали чистый, нарзанно-острый воздух, на глаза набегали слезы от ветра и сладкой вольности. Так их несло три километра, почти до самого дома отдыха, где дожидалось вечернее кофе с булочками.
Геологи сидят отдышавшиеся, успокоенные, раздумчиво закуривают. В соседней комнате людно: там играют в домино и в шашки, бренчит гитара. Взрыв смеха, — наверно, этот, из химлаборатории, острослов и дамский угодник, рассказал припасенный напоследок анекдот.
— А помнишь, Антоныч, — медленно говорит Пронченко, — как мы тут в первый раз ночевали с партией? Еще печка никак не растоплялась, надымило страсть как, всю ночь дрожали… Вот на этом самом место я лежал, где буфет…
Дом отдыха перестроен из рабочего барака. Тут была база геологической партии, пошедшей в первые разведки на Расвумчорр.
Антонову и Пронченко сегодня хорошо, но чуть-чуть одиноко и грустно. Они живут, как и прежде, в рудничном поселке, днем бродят высоко над миром, по обледенелым уступам Юкспора, где идет бурение на сфен. В город, за шесть километров, ездят по часто. Оба немного одичали, поотвыкли от шумных и развязных людей. А тут сегодня народ все больше из треста, солидные инженеры, девицы с прическами, — веселые спевшиеся компании. И все новые, новые, неведомые лица… С ними двоими, заслуженными хибинцами, почтительно, с инженерской вежливостью здороваются, называют по имени-отчеству. Но чуждовато, с холодком… Они не из этого круга приятных сослуживцев. И друзья чувствуют себя чуть ли не посторонними, провинциальными какими-то. Конечно, это смешные пустяки, минутное. Но ведь бывало-то… Везде свои ребята, всех знаешь до последней тайной жилочки, и тебя все знают, и все попросту, как в родной семье… И вот, хоть и глупо, а… обидно. Они ж тут первые, им самое тяжелое досталось, а эти пришли на готовое…
Ну, в общем чепуха, пора и домой собираться.
Синяя лунная ночь. Искрятся, горят снега. С говором, с хохотом уезжают битком набитые сани. Геологи идут пешком. Впереди желтые огоньки в поселке Фосфорного завода. Юкспор стоит гигантской млечной тенью. Антонов вдруг засмеялся.
— Ты что?
Да так… Он вспомнил, как с тех вон зубцов Юкспора сорвалась у них навьюченная лошадь. Как она катилась! И ничего, ведь уцелела, подлая…
Они перебираются через полотно железнодорожной ветки, выходят на шоссе. Тут остановка автобуса. Перед ними стелется унылая равнина, редкие корявые березы. За Вудъявром, в голубой лунной дымке роятся высокие городские огни.
— Все-таки странно, Антоныч, — говорит Пронченко, неотрывно глядя в белую мглу равнины. — Ведь это болото так миллионы лет лежало. И ни одной души не было… Сколько таких ночей прошло…
Он — раздумщик и лирик, этот белобрысый крестьянский сын с некрестьянски тугой пружиной воли, умеющий подчинить себе и вести десятки людей на штурм безнадежных снегов.
Антонов — попроще, спокойный, краснолицый галициец, в кожаной куртке, распертой мускулами. Оба они из Московской горной академии — редкость здесь, в Хибинах, где все больше ленинградцы. Прямо со студенческой скамьи попали в апатитовую экспедицию Научного института удобрений и с тех пор — с весны двадцать девятого — в горах. Скоро четыре года…
— Нет, я вот что тебе давно хотел сказать, — улыбается Антонов. — Помнишь, как я тогда размечтался в палатке и говорю: вырастет тут город, и на этом месте, глядишь, когда-нибудь ларек поставят и будут пивом торговать. И вот что удивительно. Недавно иду, смотрю — и верно: ларек! На этом самом месте… и, по всей вероятности, летом будет пиво… Во, брат, оказался и я пророком!
Слева, по шоссе, взмахнули белые лучи. Автобус.
— Интересно, какой это: полтинничный или панский?
Пронченко поднимает руку. Мягко подкатывает толстый лейланд. По-рудничному это и есть панский, рублевый; в отличие от другого, перекрытого брезентом грузовичка. Геологи влезают в его светлое лакированное нутро. Автобус уносит их к осиянным снежным воротам долины Кукисвум.
Все было собрано, сжато в маленький, но жизненосный эмбриональный комок. Один стандартный барак на все про все: он — и управление строительства, и гостиница, и клуб, и столовая. Варили кашу в ведре, ели одной ложкой поочередно. Еще не были как следует размежеваны функции, всем приходилось браться сразу за множество дел.
Пронченко, руководитель разведывательной группы, был и первым секретарем партийной ячейки. Ему же пришлось организовать и поселковый Совет депутатов. Народу прибывало. Раз есть Совет, должен быть и загс при нем… Пронченко подумал и завел толстую книгу записей. Но никто не шел в загс, — прямо досадно… К Пронченко приехала жена. Раньше жили они незарегистрированные, — как-то не собрались. Лиха беда начало! Пронченко взял книгу, записал себя и жену. Это был первый брак в Хибинах. Потом пришел с невестой какой-то фотограф…
Николай Николаевич Воронцов, строитель города, на вечере воспоминаний рассказывал:
— На весь поселок один телефонный провод. Дозвониться по нему — каторга! Бывало, вцепятся сразу все организации. Кричишь им: «Симонов, не мешай! Науменко, отцепись!» Всех ведь знаешь по голосам… Ну, Змойро, начальник снабжения, — тот любого перекричит. Очень настойчивый человек… Телефонная станция помещалась в управлении как раз над его кабинетом. Так он завел себе длинную палку и, как телефонистка замешкается, сейчас стучит в потолок: «Барышня, да проспитесь же там, черт побери!..»
В самый берег Большого Вудъявра вросла бетонная глыба электростанции. Шесть тысяч двести пятьдесят киловатт. «Самая большая на полуострове!» — важно говорят хибиногорцы. Послушать — так у них все самое большое и самое лучшее. Сказать по правде, уже для промышленного размаха ближайших кварталов хибиногорская ЦЭС маловата. На вторую очередь Обогатительной, которая будет пущена в декабре, ее не хватит. Тогда в декабре пришлет свой первый ток белопенная Нива, и ЦЭС уйдет в отставку, в запас. Но пока что она исправно делает свое дело, питает первую очередь фабрики, рудник, ночами воздвигает белое зарево над городом и поселками.
Технический директор станции, инженер Заславский, вспоминает, как седьмого ноября тридцатого года в праздничный вечер пускали первую двадцатисильную динамку. Все население новорожденного города сошлось возле клуба. В клубном зале собрались партийцы и комсомольцы: актив. Ждали. И когда над столом президиума красным червячком затлела лампочка и через минуту рассиялась полным накалом, — все без уговора встали, запели «Интернационал». Потом повалили на улицу. Там, на столбе, тоже сияла белая звезда, образуя светлый круг в беснующейся метели. Глядели, не отрываясь. И вдруг звезда погасла. Поникшие, темные, вернулись в клуб, зажгли керосиновую лампу. Сидели хмуро, речи не клеились.
Свет, электрический свет в полярной ночи, в горах, среди ледяного безлюдья — это же много, это почти все!..
И снова вспыхнула лампочка и больше не погасла…
В январе тридцатого года в Хибиногорске было двести жителей. Ровно через год — семнадцать тысяч пятьсот. Еще через год — тридцать две тысячи. Город распространялся по моренному холму мгновенными толчками. По краям наступали палатки. За ними — землянки. На место землянок вставали бараки. Потом двухэтажные рубленые дома. А в деловом центре уже поднимались каменные корпуса Обогатительной, фабзавуча, химической лаборатории. Главная улица — Хибиногорская — выросла в тридцать первом году в один месяц: в марте — не было, в мае — стоит. Со стройки не сходили по четырнадцати часов, победное знамя перелетало от бригады к бригаде. Пятнадцатого апреля пришел кассир платить жалованье, звал снизу. С лесов махали ему: «Уходи, не мешай! Видишь, некогда…»
И вот он — тридцатитысячный город. Крыши, крыши, черные дымы, гудки паровозов, грохочет руда в фабричный бункер, рыкает автобус… Первоначальный комочек разросся беспредельно, все усложнилось, дифференцировалось, возникли круги систем, соподчинения, контроль. Личные соприкосновения сменились организационными отношениями. Количество перешло в качество. И когда проходят по улицам живые памятники городской юности — Пронченко, Воронцов, геолог Семеров, Мухенберг с рудника, Мякишев с электростанции, — встречные не кланяются им, потому что не знают. Бегут школьники с сумками, румяная лыжница в белой фуфайке — эти и не взглянут…
