Писарь с осуждением взглянул на князца: что, мол, за разговоры позволяешь? А Хахаров и сам был встревожен не на шутку: надо же, его единственному Анисиму как раз девять. Заберут сыночка — пропал князь Иона, нет у него больше наследника!
— Тихо! грохнул кулаком по столу Тарбаханов. — Поймите! Мальчика берут грамоте учиться. Читать, писать. Государь батюшка милость оказывает. А вы — в солдаты… Да кто же восьмилетнего в солдаты возьмет! Ну и дурачье же вы! Ну и темнота!
— Да-да! — поддержал князец. — Чего чепуху несете? Парень будет учиться за счет казны. Благодарить надо государя-солнце!
Но наслежане не поддались.
— Обучат мал-мала по-русски болтать — и в солдаты! — гнул свое Уйбан Сутурук.
— Ух, и верно сказал, Уйбан! Конечно, поучат сначала: какой же солдат, если по-русски ни слова. Вот для чего учат, оказывается.
— Я своего не отдам!
— И я!.. И я!.. И я!..
— Князь, да прекратишь ли ты этот базар? — поморщился писарь.
— Люди! — заговорил князец. — Кричите вы напрасно. Не было еще случая, чтобы в каком-то наслеге государя-солнца ослушались. Царский указ — хочешь не хочешь — исполнять придется. А потому давайте обсудим: чьего ребенка послать?
Мужики закрыли рты. Действительно: как ни толкуй, а от царского указа не уйти. Вдруг всполошился все тот же Уйбан Сутурук:
— Тойон князь! Анисиму-то твоему девять! А ведь ты ближе нас к царю стоишь. Так раз ему нужен мальчик… отдай сына! Он и к учебе способный, наверное, не наши харчи ест! А мы уж потом, в другой раз…
— Толково говорит! — загудело собрание.
Но Хахаров давно ждал удара и успел приготовиться.
— У моего сына всего хватает — и одежды, и пищи. По какому праву он на царскую казну зариться будет?
Довод был неотразим, и наслежане затихли.
— Надо поискать такого парня, у которого родители сами голодают. Или сироту, — внушительно закончил Иона.
— В самом деле, Таракана! — вскочил неугомонный Сутурук.
Речь шла о мальчике, родители которого один за другим умерли прошлым летом. Первое время его содержал сосед умерших, но осенью привел к Хахарову со словами: «Нечем мне этого таракана кормить». Князец растил сироту, чтобы потом превратить его в батрака.
— Не Таракан, а Григорий, — буркнул Иона, — мой приемный сын. Его я тоже не отдам.
На этом разговор о Таракане закончился. Наслежане стали перебирать в памяти своих неимущих соседей. Вслух не высказывался никто, опасаясь навлечь на себя обиду. Одни кашляли, другие набивали трубки, делая вид, что хочется курить. Наконец Уйбан Сутурук, смертельно боявшийся за своего Егорку, в который уже раз взял слово:
— Есть бедняк у меня по соседству — Токур[7]. Сегодня он не пришел. Шибко бедный человек. Не знаю, как они нынче перезимуют. Его бы сына отправить.
— А сколько лет мальчонке?
— Лет ему… — забормотал Сутурук, — лет ему… Он в одном месяце с моей Экючей родился.
— А ей сколько?
— Экюче? Сколько же ей лет? — растерялся Сутурук.
— Уйбан и своих толком не знает, куда уж ему о чужих детях говорить! — кто-то поддел весело.
Сходка дружно рассмеялась. Сутурук хлопнул себя по лбу:
— Девять лет на покрова, однако!
— Годится, — оживился писарь. — А здоров ли сын Токура?
— Да если покормить как следует…
— Как зовут его?
— Уосук!
— Да, Токур беден, очень беден, — заговорили в юрте. Можно было подумать, что все остальные куда богаче Токура. На самом же деле он оказался беднее всех лишь потому, что не пришел на сходку и не мог за себя вступиться.
— Отправить сына Токура!
— Решено!
— Пиши, тойон суруксут!
— Ну что ж, — взялся за ручку писарь, — так и напишем: «Сходка Салбанского наслега…» Так, так… «Отправить в Вилюйское высшее начальное училище инородца…» Как, стало быть, его зовут?
— Уосук!
— Гм… «Инородца Уосука, сына Токура».
Из груди людей вырвался вздох облегчения. Старшины родов потянулись к столу с серебряными и медными печатями в руках. Князь Иона свою уже прижимал к бумаге, предварительно закоптив кругляш черным дымом горящей бересты.
В юрте Никифора Токура. «Не отдам сына!»…
У покосившейся, ветхой кладовки, сооруженной из лиственничной коры, время от времени подпрыгивая от холода, стоял мальчик лет девяти. Одет он был весьма живописно: на плечах — рваная телячья шубенка, на ногах — дырявые телячьи торбаса. Дополняли картину штаны из того же материала и в той же стадии изношенности. Это и был тот самый Уосук, которого наслежная сходка отрядила учиться грамоте.
Уосук ждал отца, ушедшего рано утром на озеро. Еще недели две назад он обязательно увязался бы за отцом: невелика радость целый день сидеть в юрте! Куда интереснее забрасывать сеть или вытаскивать из воды верши с забредшими в них гольянами[8]. Увы, миновали деньки, когда одежда Уосука еще спасала от холода. Даже в пяти шагах от юрты, когда в любую минуту можешь нырнуть в ее спасительное тепло, и то невтерпеж. А каково на озере, уже затянутом первым ледком?
Из разговоров родителей Уосук знал, что дела плохи. Запас рыбы так мал, что его не хватит и на первые месяцы зимы. Если отец не успеет наловить достаточно карасей, пока лед сравнительно тонок, их ждет голодная смерть: они питались только рыбой. Больше у них ничего не было.
Голод давал о себе знать уже сейчас: за весь сегодняшний день Уосуку достался лишь десяток крохотных гольянов да стакан не забеленного молоком чаю. Хорошо бы, вернулся отец не с пустыми руками, тогда мать сварила бы сразу много карасей…
Дверь юрты приотворилась ровно настолько, чтобы просунуть голову.
— Иди домой! Замерзнешь! — крикнула Елена, мать мальчика.
— Еще немного подожду, мама! Отец, наверно, уже близко!
— Кому я говорю? Домой! — раздраженно крикнула женщина.
Но в это мгновение Уосук увидел отца. Никифор Токур шел сгорбившись, словно тымтай[9] с рыбой, который он нес за спиной, давил на нее непосильной тяжестью. Уосук взвизгнул и бросился к нему. По пути он зацепился за пенек, упал на оба колена и расшиб их так сильно, что сразу не мог встать.
Никифор поднял его за шиворот.
— Дурень! Ослеп, что ли? — хмуро проговорил рыбак. — Такой комлище не заметить! Где были твои глаза?
— Я к тебе… бежал! — всхлипнул Уосук.
— Зачем бежал, спрашивается?
— Рыбу посмотреть!
— На, смотри!
Никифор стянул короб с плеч и швырнул его к ногам мальчика. Уосук с нетерпением взглянул: на дне тымтая лежало лишь несколько мелких карасей и гольянов, побелевших от мороза. Уосук опустил голову и побрел домой. Кровь сочилась из его разбитых коленей. Из юрты навстречу мужу вышла Елена.
— Ну, как улов? — с тревогой спросила она.
— Совсем никуда. Еле на ужин хватит. Не идет рыба, — с горечью ответил Токур. — Перетащил верши на озеро Харыялах — все равно без толку!
В юрте стояло неистребимое зловоние прогорклого рыбьего жира. Этим жиром Елена натирала телячьи шкуры перед тем, как давить их на кожемяке. Как раз в этот день она занялась шкурой теленка, павшего еще весной. Кожемяка — неуклюжее деревянное сооружение с длинной ручкой — тускло лоснилась. Елена подбросила в камелек дров, поставила чайник. Никифор сел, повернувшись окоченевшей спиной к очагу, и закурил трубку. Руки его дрожали.
— Никак не могу взять рыбу: ни вершей, ни сетью. Раньше, бывало, тоже не везло, но не так. Что зимой делать будем?
— Неужели в наших озерах совсем перевелась рыба?
— Э-э, какое там перевелась! Дух, хозяин воды, наверно, сердит. Не вывесил весной ему салама[10], вот он и обиделся.
— Помрем с голоду мы с тобой, — печально проговорила Елена. — Надо хоть сыночка спасать… Отдай его в работники.
— Кому он нужен такой маленький? У богачей и взрослых батраков хватает. А остальным и самим кормиться нечем. Зачем им лишний рот!
— Упроси кого-нибудь… Доживем до весны — отработаем.
— Не пойду! Никуда не пойду! — вдруг заревел Уосук.
— Эх ты, глупыш, — покачал головой отец. — Да разве ж я отдал бы тебя, будь хоть какая надежда? Лучше жить у чужих, чем умереть у своих.
Елена сняла с огня чайник и направилась к столу. Мимоходом взглянув в окно, она оторопела: во дворе к почерневшему от времени сэргё[11] привязывал своего сытого коня Иона Хахаров.
— Князь приехал! — пролепетала она, едва не выронив чайник.
— Князь? С чего бы это? За долгами?.. Так я ему ничего не должен вроде, — пробормотал Токур, невольно вставая.
Между тем Хахаров уже вваливался в юрту. Перекрестившись на темный угол, где, по его предположениям, должна была висеть икона, он вытер заиндевевшие усы и уселся на скамью.
