Елена Дмитриевна открывает с испуганным лицом; о господи, совсем забыла, сегодня же второе число.
— Здравствуйте, проходите.
Почтальонша знакомая, все время одна и та же.
— Нет, спасибо, в комнату не пойду, не буду топтать, — отсчитывает деньги — сто рублей ей, сто двадцать Павлу Матвеевичу. — Распишитесь и за него.
Елена Дмитриевна расписывается.
— Спасибо.
— Пожалуйста. До свиданья.
Хорошая женщина, молодая еще, предупредительная… Елена Дмитриевна закрывает дверь, пересчитывает деньги; все правильно — двести двадцать рублей. Тридцать сразу нужно отложить для Виктора — месячный взнос за кооперативную квартиру: Ася, жена Виктора, купила ее еще до замужества и вот уже пять лет выплачивает — просто какая-то прорва! Живут втроем на одну зарплату Виктора, куда уж им еще пай тянуть, и так кое-как перебиваются. Надо Оленьке купить костюмчик, совсем обносилась — еще рублей двадцать, продуктов подкупить ребятам… Раньше как-то удавалось откладывать, сейчас все уходит; трехпроцентные облигации — тоненькая пачка осталась — тают, особенно летом, когда ребята везут Олю на грязи. Дима нет-нет да пришлет денег, хотя у самого семья, а Вера, наверно, думает, что они требуют с него, — все-таки что-то в ней есть болезненно подозрительное. А ведь они с отцом только и твердят Диме: «Не смей присылать, у нас есть, нам хватает»… От Леонида и ждать нечего, да никто и не ждет, хоть в последнее время сам не просит, и то слава богу.
Елена Дмитриевна кладет деньги в сервант, в верхний ящик. Так вот считаешь, считаешь ежедневно, по копейкам, а потом ловишь себя на мысли, что стала скупой… Господи! Да все бы распродала, все бы до нитки, в долги бы влезла по гроб и все бы деньги тому отдала, кто бы Оленьку на ноги поставил, вылечил бы!..
Елена Дмитриевна вдруг всхлипывает.
Суп готов; она выключает газ и вспоминает, что собиралась прибрать в квартире. С тряпкой обходит она комнаты, проведет по серванту, по столу, по шкафу… как быстро постарела мебель, а недавно, кажется, покупали, — и стеллаж с книгами перекосился, того и гляди рухнет. Вот чего по-настоящему жалко, так это книг. Никогда не простит Леониду, что, когда уезжал, много повытаскал и тайно сдал, — и лучшие ведь книги выбрал, бессовестный, хоть до сих пор отнекивается: не брал. А где, скажи на милость, «Сага о Форсайтах»? где «Хождение по мукам»? «Будденброки»? У нее все записано, пронумеровано… Последние годы ничего не прибавляется, только убавляется. Чтобы купить новую книгу, нужно заводить знакомства — какая-то ерунда! — лучше уж взять почитать в библиотеке. Двести томов пришлось сдать прошлым летом, когда Оленька лечилась в Евпатории.
Елена Дмитриевна проводит по корешкам влажной тряпкой, стирая пыль. Что-что, а читать у них любят все, все запойные. Леня и Виктор испортили глаза, оба теперь очкастые, хотя это, может, и не от книг. Смех и грех, когда, бывало, рассядутся за обеденным столом: отец с газетами, ребята с книгами, покричишь, покричишь — плюнешь и сама возьмешь какой-нибудь журнал.
Елена Дмитриевна смеется и всхлипывает.
На вечер у нее приготовлен толстый детектив, удалось достать в библиотеке. Павел Матвеевич ложится в пол-одиннадцатого, а до этого смотрит телевизор. «Ты бы почитал лучше». — «Не могу. Голова болит». Может, и так, но от телевизора почему-то не болит; да нет, просто отговаривается, — ничего не поделаешь, разучился читать; что ж, лучше телевизор, чем сидеть и вскрикивать: «Дима, сынок!».
Ее время начнется после одиннадцати. Он заснет; в доме тихо, папироса дымится, страницы шелестят… Как все-таки странно: всю жизнь отдала медицине, а мечтала всю жизнь о библиотечной работе… Ну, да не вернешь.
Надо бы испечь к Диминому приезду рыбный пирог. Написать Леониду, пригрозить, что если не бросит пить, плохо кончит; завтра обязательно съездить к Оленьке — уже неделю не была; к Диминому приезду что-нибудь подкупить, — хоть бы побольше выкроил времени, ведь это праздник — его приезд.
Ключ ерзает в замке: пришел Павел Матвеевич. Елена Дмитриевна сама открывает, а то будет минут пять копаться. Он проходит мимо нее, словно не замечая, словно двери сами по себе открылись, прямо в ботинках и с палкой — на середину коридора, останавливается и сообщает как большую новость:
— Погулял.
— Сколько раз тебе говорить, снимай ботинки у порога!
Сколько раз она говорит, столько раз он пропускает мимо ушей. Присаживается на маленький детский стульчик — остался еще от Юли, — стаскивает ботинки. Пока стаскивает: «Письма были?» — «Ты же проходил мимо ящика». — «Там нет». — «Значит, нет». Пока снимает пальто: «Молоко еще не привезли. Надо дать телеграмму Леньке. Давно не пишет». — «Опять забыл! На прошлой неделе получили». Павел Матвеевич трет высокий, костистый лоб ладонью. «Черт его знает, это время, — не уследишь…»
В самом деле, черт его знает, это время! И было его много, и нет его, и тянется, как по песку, и ускользает, и не предвидится.
— Говорят, после обеда в гастроном завезут колбасу.
Еще года два назад и представить было трудно, что он может сказать такое. Теперь интересуется — где, что, когда, почем — и, похоже, находит в этом удовольствие, ну не удовольствие, так повод побрюзжать. Да брюзжит-то по-старчески нелогично и беспомощно: «Неужели я не заслужил килограмма колбасы?» — смешно и грустно.
— Ладно тебе. Есть у нас еще колбаса. Пойдем обедать.
После обеда Павел Матвеевич уходит в спальню отдыхать. Хоть днем без снотворного, и то хорошо. Елена Дмитриевна никогда днем не ложится; и шести ночных часов за глаза хватает. Пока он спит, самое время дочитать «Черного принца», в обед не успела. Дима что ни посоветует, все ей нравится, как будто специально для нее подбирает. Леонид любит какие-то странные книги и стихи пишет странные, темные и непонятные — удивительно, как еще издали его сборник… А Виктору сейчас и читать-то некогда, все свободное время уходит на Оленьку.
Елена Дмитриевна открывает журнал, находит то место, на котором вчера ночью остановилась, закуривает. Вдруг ей чудится, что у дверей звонят. Она прислушивается. Так и есть, опять звонок, вот беда, отца разбудят, — кто бы это, не телеграмма ли? Елена Дмитриевна спешит в прихожую, открывает дверь. На пороге стоит и улыбается женщина в меховой шубке и кокетливой шапочке; глаза ее блестят, щеки раскраснелись от мороза… Елена Дмитриевна не сразу ее узнает.
— Юля!
Женщина улыбается.
— Здравствуйте, Елена Дмитриевна.
В самом деле Юля! Как Елена Дмитриевна ни удивлена, обращение Юли странно режет ухо. Раньше она была для Юли «мамой» — неужели привычки сохраняются так долго? — ведь уже шесть лет прошло, как Юля уехала. За это время встречались они раза четыре, и Юля как-то умудрялась обходиться и без «мамы», и без «Елены Дмитриевны».
— Заходи, заходи, только тише. Павел Матвеевич спит.
Раньше бы сказала «папа», теперь так.
Но он уже не спит. Из-за прикрытой двери спальни кричит:
— Кто там? Телеграмма?
— Да нет. Спи, пожалуйста. Это ко мне по делу, — слегка раздраженно отвечает Елена Дмитриевна. Надо же, ни одного звонка не пропустит, от малейшего шороха просыпается.
Она шепчет Юле:
— Ну его! Пусть отдыхает. Раздевайся.
Но Павла Матвеевича нелегко обмануть. Слышно, как скрипит кровать, и вот в стекле двери его лицо, — господи, какие отеки под глазами, какой худой, напугать может, недаром у Юли улыбка исчезла с губ.
— А, Юля! Здравствуй, — через стекло говорит Павел Матвеевич. Он как будто даже не удивлен, а может, думает, что Юля ему во сне приснилась. — Приехала…
— Извините, разбудила вас, — растерянно говорит Юля.
— Ничего… Как дела, Юля? — спрашивает Павел Матвеевич из-за стекла, точно он узник, и улыбается жалобно, как узник. — Аллочка как?
Юля уже оправилась от растерянности, вызванной призрачным каким-то видом Павла Матвеевича; она бодро отвечает, что только что прилетела из Москвы от Аллочки, Аллочка здорова, с учебой у нее все в порядке, привет передает, обещает написать.
— Я тебе все расскажу, ты только спи, — просит Елена Дмитриевна. Она уже ясно осознала, что Юля здесь, рядом; ей уже не терпится увести ее в комнату — ведь от Аллочки приехала, — как она там, внученька милая, умная головка, — а он все портит, сразу в лоб: «Как Аллочка?» — будто можно вот так у порога все рассказать.
— Ложись, пожалуйста, — уже молит Елена Дмитриевна.
Павел Матвеевич опять жалобно улыбается Юле — вот, мол, видишь, и поговорить уже нельзя; уходит в глубину комнаты. Не заснет теперь, конечно, будет лежать и смотреть в потолок.
Юля сняла свою шубку, шапочку. Какая красивая все-таки женщина! Прекрасно выглядит, а ведь уже тридцать восемь, как Леониду, и двое детей. Вот что значит жить с хорошим мужем, прямо веет от нее здоровьем и радостью, а ведь до чего Леонид ее довел, уезжала изможденная, издерганная… Такую жену потерял, пьяница несчастный, еще повезло, что встретилась Катя, молиться должен на нее, на руках носить, что пошла за ним, — нет, и ее теперь мытарит!
