— Пойди-ка, окаянный народец, что я тебе принесла. Только ноги, смотри, осторожнее.
На днях Глебовна увидела, как Алешка, взяв тяжелую тупую косу, сек с плеча крапиву за огородом. Увидела и вдруг с трепетной лаской вспомнила свое трудное, работящее детство. Память оживила не что-нибудь, а тот солнечный день, когда Глебовна девчонкой встала в ряд с бабами грести сено, и в руках у ней были маленькие, сделанные отцом грабельки. Анна Глебовна хорошо помнит, как она не могла спать накануне покоса: ей все не терпелось скорее начать работать своими ловкими грабельками. Сколько было радости в этом ожидании! И была гордость, что она, Нюрка, совсем уже взрослая, сама работница. Это завтра увидят все.
Память и подсказала Глебовне раздобыть Алешке косу-маломерку, какие совсем перевелись в Обвалах. Пришлось сходить в Дядлово, поспрашивать там, и отыскалась такая коса у конюха Захара Малинина. Сама коса, много ли она стоит! Но конюх Захар Малинин насадил ее на косовище, отбил, и уж вместе с работой она вытянула на поллитровку.
Глебовне было приятно, что она не обманулась в своем ожидании. Алешка до темноты не мог расстаться с косой, а на ночь просто не знал, куда ее спрятать. Утром другого дня Глебовна поехала на клеверное поле косить колхозным телятам траву, а впереди с косой на плече важно шагал Алешка.
Остановились у межи клеверного поля, где с угла кто-то уже подкосил и увез траву. На выкошенном клине зеленая отава мягким ковром поднималась заново, и на нее было жалко ступать ногой. Глебовна подошла к нетронутой траве краем поля и позвала Алешку:
— Отсюда начнем. Слышишь? Чтоб с руки было. Я прокошу немного, а потом уж ты. Не торопись, окаянный народец. Погляди сперва.
Глебовна ступила на поле, выставила вперед правую ногу, распрямилась, потом слегка подалась навстречу траве и взмахнула косой. Тоненько и мягко звенькнув, коса смачно хрустнула по сочным стеблям, и слева от Глебовны легла первая охапка травы. Так же легко, без малейшего напряжения, она взмахнула и вдругорядь, и в третий раз, и за нею, по прокосу, потянулся ровный, притоптанный, как по шнуру, непрерывный след в две линейки. Алешка с завистью глядел, как косила Глебовна. Коса в ее руках была ловка и легка. Только казалось Алешке, что Глебовна ведет очень узкий прокос и мало захватывает травы на косу. Парня подмывало самому пройтись, с широким взмахом — уж он рубанет наотмашь, знай держись.
Обойдя по грани прежде скошенный клин, Глебовна положила свою косу на телегу и направилась к Алешке. А он, уже скинув пиджачишко, взялся за косу — она у него падала на траву как-то сверху и срубала только цветки да головки, почти при каждом взмахе втыкалась и ковыряла землю.
— Погоди, Алешка. Да остепенись. Ну кто так косит? Вот гляди. На траву не вались. Косу веди на пятке, на пятке. А траву бери самым носочком. И не спеши махать. Не спеши, говорю. Будто и тихо пойдешь, а оглянешься — податливо. Ну-ко.
Алешка перестал торопиться и вдруг почувствовал, что коса стала послушнее в его руке. Прежде, в горячке, он не имел над нею власти. Вот оно как!
— На пятку ставь. На пятку, — командовала Глебовна, идя сторонкой и не сводя глаз с Алешки. — По земле ее веди. Низом. Низом. Во-во.
На конце загона Алешка степенным жестом работника вытер лицо и задорно блеснул глазами:
— Что, Хлебовна, выйдет из меня толк?
— Выйдет. Бестолочь останется.
— Видела, как я?
— Как не видать! Теперь давай в два взмаха. Ты впереди, я за тобой.
И они шли по зеленому полю, махали косами, обливались потом и радовались труду.
— Я гляжу на тебя, Алешка, — сметав на воз траву и отдыхая, говорила Глебовна, — смотрю, и хоть ты еще ребенок, а сильно походишь на моего Никифора. Не обличьем. Нет. На работу он тоже ловкий был. Все-то в его рученьках спорилось да ладилось. На тракториста, родной, хотел учиться. Я не отговаривала. Самая мужицкая работа, говорю, землю пахать. Вспашешь, посеешь — хлебушко вырастет. Знай ешь.
— А я тоже буду трактористом, — заявил Алешка.
— Вот кончится война, и вы укатите в город. Какой ты тракторист!
— А может, и не укатим. Может, тут останемся.
— Дай бог…
Так втроем скудно, да в ладу пережили лихолетье войны, а весной победного года в Дядлове начал работать маслозавод, и Ольга Мостовая ушла из колхоза, устроилась на завод по своей довоенной специальности, бухгалтером. О возвращении домой даже и не заговаривала: видимо, никто не тосковал по ней в родном краю. Глебовна и Ольга работали, а Алешка бегал в дядловскую школу и был первым помощником Глебовны по хозяйству. Зимой он часто пропадал в лесу с Никифоровым ружьем. Бывало, что и приносил домой косача или зайчишку.
Рос Алешка крупным парнем, был рукаст и по-детски неуклюж. Белые, будто со щелоком промытые волосы его слегка вились и буйно наступали на лоб, острым клинышком опускаясь к самому междубровью. По характеру Алешка был мягкий, податливый, и Глебовна, бывало, подсовывая ему что-нибудь сладенькое, непременно прибавляла:
— Это от меня за послушание.
Ольга, глядя на такую сцену, смеялась:
— Алешка хитер, знает: ласковое дитя двух маток сосет.
— Правильно и делаешь, Алешка, — одобряла Глебовна, — за добро добром платят.
— В отца весь. Алешка-то, — вспоминала потом Ольга, когда они оставались с Глебовной вдвоем. — Отец тоже был большой, какой-то нескладный, как ребенок, а душой, Глебовна, милый-милый.
— Может, он и жив еще, — робко подсказывала Глебовна, хотя давно уже знала, что Ольга и солдата того видела, на руках которого умер Анисим, Алешкин отец. — Возьмет да и объявится. На Никифора моего давно пришла похоронная, а я не верю. Вот сердце не велит верить…
Весь тот год, когда Алешка кончал дядловскую семилетку, Глебовна жила предчувствием надвигающегося одиночества. Подоспеет лето, и уедут Мостовые в город: толковым парнем рос Алешка, и сам господь бог велел ему учиться дальше.
Чему быть, того не миновать. Стояло слякотное предосенье, когда собрались в дорогу Мостовые. Скромные пожитки уложили в телегу, затянули пологом. Захар Малинин, уже весь заляпанный грязью, осмотрел упряжь, потер ладонью небритую щеку и стал закуривать на дорогу.
Глебовна была все утро молчалива. Не могла взяться ни за какое дело, и руки для нее были тягостно лишними в это утро. Хмур и тих был всегда шумный, болтливый Алешка: печаль расставания прососалась и в его душу.
В дороге Ольгу Мостовую подкараулила беда: у ней случился приступ аппендицита. Конюх Захар Малинин почти загнал лошадь, но вовремя не успел в больницу. Ольга умерла, когда ее несли в операционную.
Алешка вернулся в Обвалы, к тетке Хлебовне. Было тогда ему уже шестнадцать лет.
Окладин — городок небольшой и, окруженный полями, лугами да лесом, насквозь пропах землей, выспевающими хлебами, навозом, разнотравьем и крепким настоем смолевого бора. Благодать кругом такая, что и сказать о ней не сразу найдешь какое слово. Но подростки не любили свой город Окладин и, по примеру старших, называли его дырой.
Из книжек, газет, по радио они твердо усвоили, что где-то за пределами Окладина и его округи течет большая жизнь, не в пример тутошней. Где-то там плещутся чудо-моря, грохочут заводы-гиганты, стоят города-красавцы и живут в них летчики-герои, а рабочие непременно богатыри. И вообще там все лучше, значительней. Вот и звала их к себе большая жизнь. Манила.
Это ребятишки постигли своим умом. А то, что им оказалось не под силу, довершили учителя и родители. И в школе, и дома мальчишкам вдалбливали в голову, что они должны учиться и стать людьми, то есть учеными, моряками, писателями, инженерами, летчиками. Словом, они будут не теми, что сеют и выращивают хлеба, строят жилье, дороги, пасут скот на окладинских землях. Старшие даже пугали ребятишек:
— Учись. А то пойдешь хвосты быкам крутить.
Страна ежегодно праздновала дни железнодорожника и моряка, шахтера и летчика, солдата и физкультурника. Только не было праздника в честь того, кто кормил и одевал страну.
В Окладине был сельскохозяйственный техникум, и шли в него почти сплошь окладинские ребята и шли потому, что учиться им после школы было решительно негде. Правда, в городе открыли еще фельдшерско-акушерскую школу, но не в акушеры же идти, скажем, парню. Вот и падал скромный мальчишеский выбор на агронома.
Поступивших в техникум без дум о своей профессии и уж, конечно, без любви к ней всегда оказывалось большинство, и ребята открыто хвастали друг перед другом:
— Это я временно воткнулся в сельхознавоз. Стукнет восемнадцать, махну в авиационный. А что?
Алешка Мостовой зиму после смерти матери работал на лесопилке Дядловского химучастка, а летом собирал живицу. Но его все время тянуло к крестьянской работе, к полям, и он заявил Глебовне, что, как только кончится сезон подсочки, непременно перейдет в колхоз.
