И вот мы на пароходе. Поместились на полу, у стенки машинного отделения, в свалке узлов. Люди сидели здесь плечом к плечу. Было душно, пахло нефтью, маслом, грязью, потом, арбузами и махоркой. За дощатой стенкой что-то пронзительно шипело, а рядом с нами стоял медный бак, который часто завывал и со свистом выбрасывал пар. За углом машинного отделения грузчики тащили что-то очень тяжёлое и ревели: «И-йох, да и-йох!.. Да ещё-о… да раззо-ок!..» Рядом с нами сидел сухонький старичок с жиденькой, словно выщипанной бородкой. Он ел арбуз с хлебом, усмехался и невнятно бормотал. Потом протянул мне красно-искристый ломоть и приветливо закивал головой, показывая жёлтые зубы.
— На, поешь арбузика, паренёк! Сладкий арбузик, сахарный… Я их без ошибочки беру: сам на бахчах летом греюсь.
Я нелюдимо отшатнулся от него.
— Не надо… не хочу я. У нас у самих есть арбуз-то…
— Негоже от угощенья отказываться: добра гнушаться — с людями не знаться.
Отец с любопытством последил за стариком и поощрительно ткнул меня в бок.
— Возьми, коли дедушка даёт. Скажи: спаси Христос!
Я нерешительно взял ломоть из крючковатых пальцев старика и пробормотал: «Спаси Христос!» Арбуз был действительно сахарный и ароматный, и я ел его, захлёбываясь от обильного сладкого сока.
— Спаси-то спаси, да духа не гаси. А? — Старичок подмигнул и отрезал себе ещё ломоть. — Вот то-то, паренёк. Это запомни. Это — одна заповедь. И другую держи в памяти: есть один закон совершенный — закон свободы. Это апостол Яков сказал. Храни эти слова на многие дни. Потом взвесим, сказал дедушка Онисим. Это меня зовут Онисимом-то.
Он поглядел на отца зоркими, обличающими глазами.
Отец подозрительно покосился на него, надвинул картуз на брови и стал ощупывать вещи.
Старик вдруг легко вскочил на ноги и засеменил по узкому проходу. Отец проводил его глазами и встревоженно проговорил:
— С вещичек-то глаз не сводите. Спать будем по череду. Старичишка невнятный. Бродяжка. Ишь, какой словоохотливый! Может, шайка у него… Не успеешь оглянуться — догола разденут.
С другой стороны от нас сидел лохматый и бородатый мужик с выпученными глазами, а рядом с ним — баба с грудным ребёнком — болезненная, морщинистая, с покорным лицом. Мужик резал на ломти красный арбуз и жадно поедал его, заливая соком бороду. Он отрезал большой ломоть и подал бабе, но она, с тупой болью в глазах, огрызнулась:
— Отстань ты от меня, Маркел, ради Христа! Сердце у меня почернело… с ума схожу… Сорвались сослепу. Не знай куда… на чужу сторону. Ведь и галка знает, куда летит и где сядет.
— А ты будя, Ульяна! — низким басом прогудел мужик. — Не пропадём! Везде люди, везде народ. Это трава по ветру летит и в буерак падает, а человек своё место ищет. — И он общительно обратился к отцу: — А ты, земляк, тоже с семейством-то за счастьем едешь?
Отец умственно закатил глаза под лоб, подумал, усмехнулся, самолюбиво подобрался и загадочно ответил:
— Счастье — не за горами, не за плечами, а там, где воля человеку. Ищите и обрящете, толцыте и отверзится.
Мужик поднял густые брови и вытаращил глаза.
— Вот это по мне. А бабы этого не чуют. Бабы, что куры: ничего им не надо, окромя двора да нашести.
Опрятная старообразная женщина с седыми, гладко причёсанными волосами, со строгим недеревенским лицом, худым и бледным, сидела на чемодане за мужиком и читала какую-то толстую книгу. Она исподлобья поглядывала и на мужика, и на отца и прислушивалась к ним. Один раз она встретилась со мной глазами и улыбнулась. И от этой её улыбки мне стало почему-то очень приятно. После этого я долго не отрывал от неё глаз и ждал, когда она мне улыбнётся ещё раз. И она действительно ещё раз улыбнулась мне и поманила к себе тонким пальчиком.
— Ну-ка, мальчуган, иди сюда: я тебе покажу что-то интересное.
Но я застеснялся и стыдливо потупился.
— Ну, чего ты дичишься? Надо быть смелым и любопытным.
Мать засмеялась и виновато пояснила:
— Ещё не опомнился… ничего не видал… Всё ему ещё диво. А хороших людей и сроду не встречал.
Женщина с ласковой суровостью упрекнула её:
— Как это не встречал? Хороших людей везде много. Я слушаю вас и вижу: ведь вы тоже хорошие люди. Мечтаете о лучшей жизни. Народ наш — чудесный народ. Я с ним всю жизнь прожила, знаю его. Ну-ка, иди, иди сюда, молодой человек! Стесняться не надо: кто робеет, того бьют.
Отец, польщённый словами женщины, толкнул меня под бок.
— Ну иди! Съедят тебя, что ли?
И самодовольно, щёгольским тоном, похвалился:
— Он у нас грамотный. Гражданскую печать читает бойко.
Я неловко встал и почувствовал, что руки у меня лишние, а голова болтается беспомощно.
Женщина усадила меня рядом с собою и взъерошила мои волосы.
— Ишь, кудрявый какой! Весь в золотых колечках.
Мужик слушал женщину, широко ухмылялся и крутил лохматой головой. Даже по измученному лицу Ульяны прошла светлая волна. А мать забылась, как от хорошей песни. Отец с любопытством смотрел на женщину и соображал что-то, потом недоверчиво спросил:
— А ты, барыня, кто будешь-то? Едешь не с господами, а с простонародьем. Чудно как-то.
Она с гордой скромностью ответила:
— Я, дорогой мой, не барыня, и с господами мне не по дороге. Я учительница, живу в деревне, в глуши. С молодости безвыездно в деревне. И ты напрасно надо мной смеёшься: народ наш хоть и грязный — в рабстве его держали, — зато душа у него чистая. Я от господ не часто слыхала такие слова, какие ты сейчас сказал: ищите и обрящете, толцыте и отверзится.
Мужик словно услышал что-то очень забавное: он взмахнул руками и засмеялся.
— Вот это грохнула! Как палкой по башке! Вовек не забуду… Как тебя звать-то, баушка, чтобы имечко в памяти держать?
Женщина отшутилась:
— Ну, зови хоть Варварой. Да и рано мне бабушкой быть: мне и сорока пяти нет. Вот твоей Ульяне, наверно, лет тридцать, а тоже постарела от трудной жизни.
Она развязала стопку книг, вынула нарядную книжку и сунула мне в руки. У меня закружилась голова от неожиданного счастья: таких нарядных книг я не видел никогда. «Руслан и Людмила», — прочёл я и прижал книжку к груди.
— Ну-ка, прочитай немножко, а я послушаю: может быть, тебе эта книжечка не по зубам.
Угроза лишиться этой ослепительной книжки сразу воодушевила меня: я смело и самоуверенно раскрыл её и крикнул:
— Я и Псалтырь много раз читал, и Пролог, и Цветник! Про Капказского пленника, «Песню про купца Калашникова» и Кольцова «Песни».
— О, да ты, оказывается, совсем начитанный! Ну-ка, ну-ка!
Хоть я и переживал в эти минуты прилив дерзкого желания доказать ей, что я — сильный в грамоте и всё отлично понимаю, но чёткие строчки книги расплывались, ускользали, я спотыкался, старался их поймать и собирал слова по буквам.
— Не торопись, голубчик. Поспешишь — людей насмешишь, и тебе будет стыдно. Надо каждое слово спокойно и осторожно глазом и умом вбирать в себя. Взял, втянул его, осмыслил — тогда и произноси уверенно. Так и людей постигай. Не суди о них с первого взгляда, а то впросак попадёшь, и будет нехорошо. Ну, иди, читай, а что не поймёшь — меня спроси.
Я, возбуждённый, вспотевший, возвратился на своё место. Мать, тоже взволнованная и счастливая, уткнулась вместе со мною в книгу.
А отец, считая себя выше побалушек, вдумчиво и умственно говорил о чём-то с мужиком. На учительницу он больше не обращал внимания, а может быть, по привычке хотел показать ей, что хоть она и образованная, но всё-таки — баба, а баба в мужских делах ничего не смыслит.
Ульяна раскачивалась с ребёнком у груди, и тёмное, измученное лицо её опять застыло в скорби.
Пароход дрожал от грохота и людского движения. Неподалёку от нас наверх шла лестница, и по ней поднимались и сходили хорошо одетые господа. Носильщики в белых фартуках тащили туда чемоданы и мешки, стянутые ремнями. Дамы в маленьких шляпках на лбу, потряхивали турнюрами, вели на цепочках беленьких собачек. Это были люди какого-то другого мира — странно приторного, чуждого, непонятного.
Где-то далеко играла гармония с колокольчиками и визгливо пели девки. Я стал перелистывать книжку и увидел картинки. Потрясённый ими, я весь ушёл в другую жизнь — в жизнь мечты и сказки. Мать прислонилась головой к моему плечу и тоже не отрывала глаз от картинок.
А на площадке палубы артель грузчиков дружно завывала с натугой и вздохами:
— И-йох! да и-йох!..
Я не заметил, как прибежал прыткий старичок, только услышал его скрипучий голос и лукавый смех.
— Сколь ни толкуй, работнички, сколь своего житья-бытья ни обдумывай, а жизни не перегонишь — её не взнуздаешь. Песня-то что с людьми делает, ай-ай! Глядел не нагляделся. Тяжко им, пудов по сорок тянут. А вот песня чудо творит — как пёрышко этот груз летит… То же и на корме: поют, пляшут, веселятся. А за кормой, над пучиной, чайки летают, белые, как кипень. Слеза меня прошибла от такой благодати. Ах, как человек духом возносится! Сим человек светел, а мало кто сие приметил.
