румянцем, забыв про подруг, уже через несколько секунд сидела рядом с гармонистом. Петр наклонял голову к девушке, но сам искоса наблюдал за Серафимой.
— Ты че, ты че давеча сказала мне, Маня? В голове что-то шумело, не разобрал…
Маруся вначале смущается, растерянно посматривает вокруг, давая понять Петру, что такие душевности не раскрывают при всех.
— Ну чего же осеклась? Второй раз не пожелаю слушать… Говори поясней, не то…
Марусенька, лишенная выбора в своих действиях, наконец решается на последний и отчаянный шаг.
— Чего говорить? Иль не видишь? Зачем рвешь на куски? Ты же на меня тогда так смотрел… Взгляд-то был какой! А я все жду… Пошто ты так со мной?
— Эх, Марусенька! Кто знает, отчего в небе так жаворонки заливаются? — громко пояснял ей Петр. — Не может быть у нас никакой любви. Уж больно ты справна. Душа моя лежит больше к худощавым… А в общем-то, воздержусь пока от всяких любовей: свободушку успею еще потерять, — добавляет он, прикрывая ладонью распахнутый позевотой рот.
Словно от больного укола вздрагивает Марусенька и, прикрыв глаза ладонями, бежит за угол.
Петр провожает ее насмешливым взглядом, а потом исподтишка бросает самодовольный взгляд на Серафиму: «Вот так-то, подружка! Шурупаешь, какой парняга тут, рядышком, находится? Но можно и прозевать! Метнись к нему, авось и не обожгешься…».
Но Петру казалось, что проклятые подсолнухи, с которыми каждый раз приходила Серафима на вечеринки, на нет сводили все его старания блеснуть бесшабашной удалью молодца-красавца.
Серафима очень редко поддерживала хороводы. Когда подруги выходили на круг, она по-прежнему оставалась одна на завалинке и, уткнувшись в лепёху, все так же кропотливо, ноготками вытаскивала из ячеек семена.
Петра начинало бесить. Неужели задевающие за живое звуки гармоники нисколько не волнуют эту соплюшку? Неужели она не замечает новые цветастые рубахи, которые все чаще и чаще стали появляться на Сырезкине? Неужели не поинтересуется: откуда у него столько добра? А ведь она даже не знает, что отец ему оставил после себя кое-что. Не надо быть сильно зрячей, чтобы видеть, как выделяется Петр из всей этой разношерстной, трясущей своими холщовыми лохмотьями, полинялыми сатиновыми рубахами ватаги. А взгляни и на ноги этих зачуханных парней! Не ботинки, а шаркающие растоптанные лапшины! Почему же эта «чужачка», с совершенно безразличной мордашкой и по-чудному вздернутым носиком, продолжает не замечать его?
Петр куражился, старался что-то «отмочить». Все от души, до икоты хохотали, а Серафима, не поднимая глаз, то и дело поворачивалась в сторону, чтобы сплюнуть подсолнечную лузгу. Иногда Петру казалось, что все эти плевки означают оценку всех его затей и стараний.
С каждым днем Сырезкину все труднее становилось скрывать свою досаду, гасить то, что уже не гасилось… А она сидела все такая же тихонькая и незаметная, с чуть-чуть ссутулившейся спиной, все так же, как белочка, перебирала «лапками», добывая себе зернышки.
В свои двадцать четыре года Петр был убежден, что любовь должна быть насколько страстной, настолько же короткой. Растянуть ее во времени — это одно и то же, что из густой каши сделать жидкую похлебку.
Такого правила он придерживался до тех пор, пока не увидел Серафиму.
Прошло уже немало времени, а назойливая мысль о новенькой уже начинала отнимать ночной покой, преследовать Петра везде и всюду. И Сырезкин, изнывая от любовного недуга, стал понимать, что сил для борьбы с самим собой становится все меньше и меньше.
Все стало меняться. Даже деревенские парни, которых раньше Петр считал безнадежно убогими и зачуханными, виделись ему теперь счастливчиками, наслаждавшимися свободой и беспечностью.
«Им-то что! — рассуждал Петр. — Подошел к крале, расслюнявился, расшаркался — вот и объяснился, в ухажорчики угодил. У меня такое не получится. Уж больно выскочил так далеко, высоко залетел. Какие только утицы ни бросались на мою шею — всех изводил, а тут — хоть сам кидайся в ноги. И кому бы! Засмеют ведь насмерть! Было бы на что посмотреть!».
Он себя заверял, что выбросит ее из головы. Но стоило наступить дню вечеринки, и Петра с самого утра начинало лихорадить, терзать чувство томительного ожидания. Он выходил из себя, злился на всех и все, даже на стрелки часов, которые, словно заспанные, ползли по циферблату лениво, медленно и, как ему казалось, подолгу задерживались на каждой цифре и черточке.
Теперь уж Сырезкин не дожидался, когда к нему, как бывало всегда, придут девчата с особым приглашением и поклоном — поиграть для них на вечеринке.
Завидев первые пары, направляющиеся к сельсоветской завалинке, Петр хватал гармонь, подбегал к зеркалу, делал два-три оборота и, вообразив себя на месте какой-нибудь строгой и взыскательной красавицы, давал оценку: хорошо или неважно он выглядит. А уж потом выскакивал на улицу.
Если ему случалось в это время увидеть Серафиму, он заставлял себя сквозь зубы цедить всякие пошлости:
— У-у, поползла уродина, колымага…
Но тут же, уже более искренне, хотя и с досадой, вопрошал:
— И когда она только перегрызет все свои подсолнухи? Уже воз, кажись, пропустила, небось весь язык в волдырях! Ведь опять будет сидеть, как истукан, и глаз не поднимет.
И Сырезкин ждал, уверовав, что другого не может случиться: Серафима такая же девка, как все ее подруги, и она обязательно подойдет к нему. Рухнут ее заносчивость и гордыня. Надменное личико склонится к его плечу, и взволнованное дыхание, словно суховеем, обдаст его лицо, а пухленькие губы произнесут то, чего он так болезненно ожидает, видит и слышит во сне. Но для этого придется немного помучиться, перетерпеть. И может быть, ждать этого нужно немного. Ох, уж он тогда отплатит ей за коварство, за капкан, в который врюхался он, Сырезкин. Но время шло, а Серафима все еще не бросалась на шею. Судьбе было угодно распорядиться по-другому.
И вот теперь свадьба… Ведь есть на свете вещи и явления, которые очень трудно поддаются осмыслению. Например, вечность Вселенной, бесконечность пространства и т. п. К этим странным и необъяснимым явлениям в астрономии отнес бы Сырезкин и свадьбу Серафимы и Воланова.
Бесила злоба. Ведь никудышная девка, как он старался себе внушить, успела вконец его измотать.
