За частоколом, в палисаднике, высились два ровных, как свечи, белолистных тополя, меж ними, как купчиха, стояла старая, увешанная розово-желтыми плодами жердела. На грядках полно было цветов, тут же, золотясь на солнце, росли молодые подсолнухи.
Просторный двор с трех сторон был огорожен забором, навесом для инвентаря, конюшней, базом, с улицы затворялся высокими тесовыми воротами, а от степных ветров защитился фруктовым садом с пасекой.
Нефед Мироныч открыл калитку, неторопливо вошел во двор. Ласково повизгивая, вокруг него запрыгал большой лохматый пес Рябко.
— Пшел! — Нефед Мироныч ударил его сапогом. Рябко взвизгнул и захромал вглубь двора.
— Где ж тебя носило? Это ж беда, как долго человек от церкви шел! — встретила Нефеда Мироныча Дарья Ивановна.
— А ты что за царица такая, что я должен лететь к тебе сломя голову?
Дарья Ивановна, поняв, что он не в духе, не стала ни о чем спрашивать и только обиженно проговорила:
— Хоть бы на праздник обошелся, как человек!
Сняв пиджак, Нефед Мироныч затворился в горнице, выпил стакан водки и, налив еще полстакана, вышел в переднюю обедать.
Алена, тревожно поглядывая то на него, то на мать, спросила:
— А Яшка где?
— Ну, с праздником, — как в пустой комнате, прогудел Нефед Мироныч, будто не слышал ее вопроса, и опорожнил стакан.
Молча съели по кусочку яблока с медом, потом четыре ложки окунулись в чашку, зачерпнули борща и, поддерживаемые белыми-кусками хлеба, медленно разошлись в разные стороны.
В доме стало так тихо, что было слышно, как звенела над медом пчела.
— Вчерась ночью ведьма нашего гусака в ставу задушила, — нарушила молчание Дарья Ивановна. — Снопом прикинулась, сказывают-.
— Покропи птицу крещенской водой, а то всю перетаскает, раз наладила, — посоветовала бабка.
Алена отвернулась и кашлянула, чтобы не рассмеяться.
После борща так же молча опорожнили сковородку с жарким. Когда стали есть молочную лапшу, с бабкиной ложки на ситцевую, в черную полоску, кофту упала лапша.
— Вы как малое дите все одно, мамаша, — исподлобья взглянув на нее, сказал Нефед Мироныч. — Заляпаетесь всегда, аж тошно глядеть.
Морщинистое лицо бабки побледнело, глаза зло уставились на сына, и она грубым голосом ответила:
— Меня не тошнило, небось, от пеленок твоих. Поди под забор, коли тошнит. — Бросив ложку, она поднялась из-за стола и ушла в землянку, недовольно ворча: — Тошно глядеть на мать, а? Поганец!
После обеда Нефед Мироныч, не разуваясь, прилег на кровать, скрестив руки на груди.
Прошло несколько минут. Никто не проронил ни слова. Наконец зловеще-спокойно Нефед Мироныч спросил у Алены:
— Ты с Левкой гуляешь?
Та зарумянилась и наклонила голову. Теперь ей понятно стало недоброе настроение отца.
Незаметно, запыленный и грязный после работы в панском саду, вошел Яшка. Сняв картуз, он хотел было попросить обедать, но Нефед Мироныч, не обращу, на него никакого внимания, снова спросил Алену:
— Давно с ним ночуешь?
— С дочкой такие разговоры! Тьфу! — с досадой плюнула Дарья Ивановна.
— А ты делай свое дело…
Яшка видел, как стыдливым румянцем запылало лицо Алены, как задрожала в ее руках тарелка, и хотел было вмешаться в разговор, но решил подождать, что будет дальше, и сел на сундук. Ему вспомнился покос дороховской пшеницы, вечер у тетки Агапихи, бесконечные стычки с отцом, и брови его сдвинулись над глазами.
А Нефед Мироныч не спеша, будто это доставляло ему удовольствие, продолжал свой допрос:
— Давно с ним шляешься, у тебя спрашиваю?
Алена переглянулась с Яшкой. Он кивнул ей головой, как бы говоря: «Смелее, не бойся», — и она ответила:
— Я не шляюсь, батя! Гуляем вместе на улице, как и все. С чего вы взяли про это говорить?
— Ну, подумайте, люди добрые! Умом тронулся, кобель старый, — выругалась Дарья Ивановна, злобно посматривая на мужа. — Да чего ты привязался к девке?
— Замолчь! — крикнул Нефед Мироныч и встал так проворно, точно его подкололи шилом.
Глаза Алены заблестели, и она уронила тарелку. Яшка не мог больше молчать… Низким голосом он сказал:
— Чего вы к ней пристали! Мало выпили, что ли?
Нефеду Миронычу, казалось, только этого и надо было.
После вчерашнего все в нем кипело против Яшки. Резко повернув к нему красное, потное лицо, он готов был одним взглядом свалить Яшку на пол.
— Ты, защи-итник?!
— Господи! Да чево с тобой сделалось, Мироныч? Собаке печенки отбил, в хату бирюком вошел, а теперь на детей рычит. Да что это за наказание господнее!.. — заплакала Дарья Ивановна и, сев на лавку, фартуком закрыла лицо.
Яшка встал, поддернув брюки, и некоторое время молчал.
— Мало выпил батя наш, я смотрю.
— А-а, батька корить? — Нефед Мироныч хорем изогнулся и хотел ударить Яшку, но тот успел схватить его за руку.
— Бросьте, батя! До греха дойдем.
— Щенок белогубый! Вор! Батьке грозить? Отцу? — крикнул Нефед Мироныч и левой рукой ударил Яшку в лицо.
— Да тикай же, доченька, род-одимая![4] Погибли мы теперь… — в голос запричитала Дарья Ивановна.
Яшка выпустил руку отца, немного отступил назад. Нефед Мироныч торжествующе захохотал:
— Не держит? Паров нету, супротив отца? Ха-ха-ха!
— Эх, батя, не обидься! — сказал Яшка и со всего размаху ударил его в лицо.
Нефед Мироныч закрыл руками лицо качнулся и молча повалился на пол. Из-под ладони его, по бороде, на белую рубашку потекла кровь.
— Яшка! — испуганно вскрикнула Дарья Ивановна.
— А-а, надоело! — досадливо ответил Яшка и, сорвав картуз с вешалки, вышел.
Алена взяла Яшкину и свою праздничную одежду и тоже ушла.
И вновь тихо стало в доме. Грелся на солнце старый черный кот, жмурил глаза, лениво умываясь.
Над чашкой с медом попрежнему звенела пчела.
Несколько дней Яшка провел в лавке. Там и ночевал. Нефед Мироныч ни к нему не шел, ни к себе не звал и все время проводил в поле. Вначале он хотел было просить атамана собрать сход стариков, чтобы по приговору схода при всем народе выпороть Яшку. Но это значило бы опозориться на всю округу: его, Загорулькина, ударил сын! И он отказался от этого намерения и все думал: как удержать Яшку в повиновении? Но не было уже в запасе у него таких средств, и он пал духом. Спасов день окончательно отделил от него сына.
Много дум передумал и Яшка. Целыми днями он просиживал в лавке, что-то считал, записывал в книжку, потом вырывал из нее листки и все ходил взад-вперед с хмурым, задумчивым видом. Теперь ему было ясно: из хутора надо уходить. Но куда? Дальше хутора он ходу не знал. Ехать к знакомым купцам, кланяться им — гордость не позволяла. Ему ли, Загорулькину, проситься в приказчики! Это было унизительно, и не этого хотел Яшка.
И мысли его опять вернулись к Оксане. Он не знал еще и не мог ясно себе представить, в чем и как Оксана может ему помочь. Но он чувствовал, что именно от нее зависит его судьба. Оксана жила среди богатых и влиятельных людей в Новочеркасске, она красива, воспитанна и не из гордых. «Ну, она поможет, упрошу, — рассуждал Яшка. — А к какому делу руки приложить? С чем начинать жить? Где взять денег?» На эти вопросы не находил он ответа.
Как-то перед вечером он пришел к Дороховым и пригласил Оксану пройтись на речку. Проходя мимо панского сада, они увидели деда Муху, и тот позвал их отведать груш.
— А то все одно я их не укараулю от вашего брата, — сказал он Яшке. — Картуз ты получил?
Яшка усмехнулся:
— Получил, спасибо.
В глубине сада, в тени вековых дубов и лип, находился старый полувысохший пруд. Он был окружен кустами бузины и калины, густо порос тиной, водорослями, кувшинками, поверхность его покрыла болотная зелень, и по ней стремительно плавали, оставляя дорожки, водяные пауки. Кругом не было ни души, не слышно было ни одной птицы, и даже лягушки, не шевелясь, как окаменелые, сидели на берегу и, бессмысленно вытаращив глаза, молчали. И было в этом их молчании, в этой водяной плесени, в густой тени перевитых диким хмелем кустов и деревьев что-то тоскливое, неживое.
Оксана вошла на площадку из белого камня, спустилась по ступенькам к воде и, задумавшись, долго смотрела на пруд. Наконец она сказала:
— Старое дворянское гнездо. Хотите, я вам опишу, каким оно было?
Яшка безучастно ответил:
— Не стоит, Оксана! Это старикам интересно вспоминать, как они жили. По-моему, сюда умирать приходить было бы в самый раз. Болото, тина, тишина… Тоска берет.
Оксана посмотрела на него, подумала и сказала:
— Вы правы. Тут действительно все отдает гнилью. Пойдемте отсюда, я не люблю могил.
