Прикован он к кулацкому добру, словно цепью.
Вот к полудню наполовину распродали свой товар богатеи, а остальное придержали: цена растет, выгодней подольше поторговать. Весенний базар почти ярмарка, растягивается дня на два, а то и на три.
Свернули торговлю метелкинские кулаки и пошли сами добра накупать. И чего только не покупали! И конфет, и пряников, и шалей, и полушалков, а рябая Дарья Алдохина даже граммофон с розовой трубой. Как завела его, поставив поверх мешков и бочек, так в живном ряду петухи запели, а поросята примолкли.
Смешно даже. Но не смеется Гараська, весь он в тоске, в тревоге.
Оглядывается по сторонам: найти бы хоть какого начальника, комиссара в кожаной куртке, коммуниста, кому можно тревогу доверить.
И вдруг — вот счастье! — заметил среди мальчишек, снующих на базаре, паренька в красном галстуке. Не раздумывая, не спрашиваясь, сорвался — и к нему. Вскинул руку: дело есть, будь готов!
— Всегда готов! — ответил паренек немного удивленно. Увлек его Гараська за балаганы, отвернул пиджачишко, стеганку на пакле, и показал свой красный галстук.
— Я тоже пионер. Из села Метелкина.
— Из Метелкина? — обрадовался мальчишка. — Как же, знаю, про вас весь город говорил, в газетах писали, как вы ценности-то, бриллианты…
— Да, да, это дело прошлое. Ты слушай, чего я скажу про беду нынешнюю!
— А мы к вам в поход собираемся, вот как только окончатся занятия в нашей железнодорожной школе…
— Тогда будет поздно, надо сейчас! — воскликнул Гараська.
— А что случилось?
Они затаились за деревянным балаганчиком, в котором продавались свистульки, пищалки, и под шум этого веселого товара Гараська поведал городскому пионеру свою тревогу. Когда мальчишка узнал, что кулаки возненавидели стального коня и, наверное, хотят его истребить руками таинственных разбойников, тайно приплывших неизвестно откуда, весь он затрепетал.
— Ох, хитры, все на базар уехали, чтобы на них не подумали, а сами покушение подстроили! Чего же нам делать-то? Из-за разлива ни пройти, ни проехать… Телеграф? Телефон?
— В разлив не работают. Туда бегом бежать надо, по высокому берегу… Я бы побежал, прямо разувшись.
Снял бы сапоги и дал ходу, — размечтался Гараська.
— Столько километров разве пробежишь…
— Хотя бы до первого села, а там попросишь других мальчишек, конечно из бедноты.
— Правильная идея! — воскликнул мальчишка в красном галстуке. — Надо доставить эстафету.
— А это что такое?
— Срочное донесение.
— Ага, ну давай, доставляй. И знаешь как: в моем галстуке. Его наши сразу признают и поверят. Таких, как у нас, больше ни у кого нет.
— Вот здорово! Давай пиши.
— Карандаш есть, бумаги нет…
— Вот на щепке!
Ребята, присев на корточки, быстро написали на щепке донесение и завернули его в Гараськнн галстук.
— А ты не подведешь? — спросил Гараська.
— Не веришь? — огорчился пионер. — Ну хочешь залог, на, возьми мой складной ножик. Четыре лезвия, шило, ножницы, штопор Гляди! — И, вынув из кармана, развернул на своей ладони чудесный ножик.
— Вот, если не доставлю эстафету, возьмешь себе.
Доставлю — отдашь Это в залог!
— Ну, будь готов! — сказал Гараська, забирая ножик.
— Всегда готов! — поднял руку пионер и исчез в толпе.
Гараська бросился к своему базарному месту и наткнулся на Никифора.
— Ты где это был? — грозно вопросил его хозяин, схватив по старой привычке за вихры.
— До ветру бегал, — пролепетал Гараська, засовывая поглубже в карман перочинный ножик.
Кулак рассмеялся и сунул ему горсть пряников. Он был доволен торговлей, слегка пьян и потому добр.
Ночевали метелкинские базарники у знакомых сасовских торговок. После базара долго распивали чаи, закусывали. Женщины пили наливки и настойки, мужчины — самогон. Шумно судачили про базар, про торговлю, про городские новости и про политику.
У Гараськи заболела голова, знобило. Никифор велел залезть на печку и спать. Так он и сделал. Угрелся на теплой русской печке и заснул. Но среди ночи проснулся, словно кто-то толкнул его в бок. Это был ножик, неудобно повернувшийся в кармане. Он больно вонзился в тело.
Уложив его поаккуратней, Гараська хотел было снова на боковую, но его внимание привлекли свет в горнице и приглушенные голоса.
Он слегка приподнялся на локтях и заглянул. И что же он увидел?! За самоваром сидели его хозяин Никифор Салин, Силан Алдохин и неизвестный человек в городском пиджаке. Неизвестный был гладко брит, стрижен ежиком, скуласт, кожа на его щеках свешивалась складками.
И вот что услышал Гараська.
— Так… Значит, и склеп разграблен, где наши предки были похоронены. И имение растащено. И цела только могила любимого друга детства моего егеря Родиона, — сказал бритый.
— Могилка цела. И плита медная с надписью вашей в стихах цела… А вот то, что в синем клубочке матушка ваша берегла… — проговорил Салин, испытующе глядя на бывшего барина.
— Знаю, в газетах читал, голодное мужичье съело наши фамильные драгоценности!
— Да, так-то вот, барин, пошли в Помгол.
— Значит, судьба им такая, — донесся до Гараськи отрывок разговора.
И он, забыв про сон, подтянулся к краю печки.
Этот незнакомец не иначе, как бывший барин Крутолобов.
— Значит, не прокутили товарищи комиссары ваши бриллиантики, а мужикам хлеб закупили? — усмехнулся Силан Алдохин. Он ведь сам немало награбил из крутолобовского имения и не очень жалел помещичье добро.
— Закупили хлеб в Америке… И я сам этому помогал, черт меня дери!
— Это как же так, барин? — с притворным сокрушением воскликнул Никифор Салин.
— А вот так. Я теперь работник советского торгпредства… Я ведь знаю несколько иностранных языков не хуже русского… Ну и оказался теперь нужен как специалист.
— Спец, как теперь говорят.
— Да, советский спец, Аполлинарий Андреевич, товарищ Крутолобое, прошу любить и жаловать! — барин насмешливо раскланялся.
Кулаки расхохотались. Одежда на барине висела, как на вешалке. Силантий проговорил:
— Как же вы похудели, Аполлинарий Андреевич! Я помню, были вы поперек себя шире. Бывало, как вам в коляску садиться, так ее с другой стороны трое работников осаживали… Чтобы не перевернулась, когда вы на подножку своей барской ногой ступите…
— Да, а я помню, — сказал Никифор, — вы все, бывало, по заграницам ездили от толщины лечиться, водичку там какую-то пили… Смотри-ка, видать, вас революция от толщины враз вылечила. И бесплатно!
Кулаки снова расхохотались.
— Не бесплатно, — буркнул барин, — ценой последнего имения и прочего…
— Ну, зато вы теперь на государственной службе.
— По заграницам не на свои деньги ездите, а на советские!
— Не вы ли тракторы там закупаете и прочие машины?
— Я! Я! Я! — повторял с досадой барин, ударяя себя кулаком по лбу.
— А для нас вы там не закупите по одному хотя бы?
— Да, видите ли, — сказал Крутолобов, — есть такая возможность. Некоторые работники Наркомзема отстояли существование так называемых культурных хозяйств. Вы это знаете?
— Знаем, читали.
— Так вот, главное — попасть в число культурных хозяев. Получить такие справки от местных властей. Ну и тогда я смогу вам посодействовать в приобретении для ваших хозяйств некоторых импортных машин.
— Это вы всурьез, барин? — сразу перестали смеяться кулаки.
— Крутолобовы слов на ветер не бросают.
— Так, так… И что же с нас за это?
— А ничего… Ничего, кроме небольшого содействия.
— Какого же?
Наступила тишина. Барин молчал, обдумывая. Кулаки настороженно посапывали.
— Содействие самое пустяковое. Я прибуду к вам с одним местным товарищем из земельного отдела для определения: являются ли ваши хозяйства культурными. Для нарезки таким хозяйствам, как полагается, до двадцати пяти гектаров… Ну, а вы поможете мне выкопать из могилы гроб любимого егеря моего Родиона и доставить его в лодку.
— Да зачем он вам, барин? — притворно-испуганно сказал Никифор.
— Что, трусите? — усмехнулся Крутолобов.
— Помнится мне, помер ваш забулдыга охотник от заразы какой-то, когда его хоронили, гроб был закрыт… опасно его коснуться. А так, нам что ж, выкопаем, ежели такая ваша барская фантазия, — пожал широкими круглыми плечами Силан.
— Родион умер от пьянства, — сказал Крутолобов, — и любоваться я на его череп и кости не собираюсь. Он похоронен вместе со своей собакой, как древний князь с конем.
— В одной могиле с собакой? Ох, грех, прости Господи! — перекрестился Никифор.
— Да, такова была его последняя воля, чтобы над ним шумел лес, в котором он всю жизнь охотился, и с ним в ногах его лежала собака единственное любимое существо…
