Фомичев снова оглянулся по сторонам, и снова ему показалось, что на него устремлено множество укоризненно прищурившихся глаз. И все же не удержался, прочел строчку из другого письма:
«…Толик, пойми, когда я ночью поправлял тебе маленькому одеяло, ты спросонок называл меня «мама». И я…»
Всего два письма. Всего несколько строчек из них. А то, третье, разорванное Анатолием на клочки и пущенное с высоты кранблока по ветру… Что в нем было, в третьем письме? Важное что-то, по всей видимости. Какая-то тайна, быть может. «Редко я, по правде говоря, маме и папе пишу, — пришла вдруг Фомичеву в голову непоследовательная мысль. — Ну, кроликов они разводят, ну, на даче сиднем сидят… Ну, не совсем они мне родные. Ну так что?»
— Эй, ты! Читатель! — закричала в это время с подмостков одна из штукатурщиц. — А ну, тащи козлы вместе со мной. А то слезать-влезать — полсмены уйдет на это.
Фомичев сунул письма обратно в карман рюкзака, подналег плечом на козлы — даже не дрогнули. Еще бы — из сырых досок. Да и трение… Да и деваха — будь здоров, килограммчиков на девяносто.
— Эх, и мужчины пошли, — смеялась она, стоя на козлах, как на постаменте, руки в бока, на курносом лице ироническое выражение, — не мужчины, а эскимо на палочке!
Фомичев осердился, толкнул посильней, она потеряла равновесие, охнула, быстро присела. Козлы чуть-чуть подвинулись по цементному, заляпанному известкой полу. Кто-то еще из очереди подошел. Развлечения ради. Присоединились и усатый ферт со своим дружком Беном. После десятка крутых яиц с лимонадом сила в них так и играла. Пошли козлы, пошли-поехали, как по ледяному полю во Дворце спорта.
— Стоп! — выпрямляясь, весело закричала деваха.
Теперь пассажиры уже с нетерпением ждали ее команд. Да и подружкам ее многие пришли на помощь. Кто воду тащил, кто тряс носилки со стальной сеткой вместо дна, просеивая раствор, чтобы камешков в нем не было, а кто и за мастерок взялся. Лишь бы, как говорится, время убить. А может, и так — для души. Все-таки поработать — это иногда лучше всякого развлечения. Час, бывает, за минуту покажется. Фомичев не один раз в этом убеждался. Об обеде порой забудешь. Жалко даже бывает, что вахта кончилась. Странно, но есть люди, которые этому не склонны верить. Работа по ремонту зала Аэропорта пошла так здорово, со смехом и шуточками, что никто и не заметил, как водрузилась на свой высокий табурет кассирша.
— Кому до Тюмени билетики? — заверещала она, словно пирожки на рынке продавала. — Билетики кому?! Билетики! На «Ан-20». На Тюмень!
Забыв о нечаянном субботнике, толкаясь, сшибая на бегу инструменты штукатурш, ведра и друг дружку, все бросились к окошечку в стекле. Едва не выдавили это стекло, даже подрался мимоходом кто-то. А худосочный Бен, чудом оказавшийся самым первым, уже совал в окошечко обе руки, чуть было не испорченные некогда из-за неудачной любви.
— Давай, Бен! Жми грудной клеткой! — придавал ему сзади бодрости оплошавший на этот раз ферт с усами. — Жми, Бен! Мысленно с тобой!
Оставляя в толпе пуговицы, треща по всем швам, зажимая в потном кулаке скомканный билет и сдачу, отдуваясь, счастливчики — а в их числе и Фомичев — выходили на улицу. Среди поля уже стоял светло-зеленый «Ан-20», и под крыло ему задним ходом осторожно заползал кормилец-бензовоз. «Ничего, — думал Фомичев, — сначала в Тюмень махну, потом письма в Тобольск отвезу, а там и в Салехард можно».
Чувствующий себя героем Бен — все-таки первым билеты вырвал! — обратился к Фомичеву за спичками.
— Надо это дело перекурить, — проговорил он тоном бывалого рубаки.
— Не курю, — сказал Фомичев, — и тебе не советую.
Бен смутился. Не зная, как быть, посмотрел на своего дружка.
— Так ведь до пива еще лететь и лететь, — развел тот руками, — как же без курева? Не согласен!
К трапу «Ан-20», не толкаясь, не забегая вперед — чего уж, место обеспечено, — двинулись втроем. Ферта с усами звали, как и следовало предполагать, Жора.
— Как чувствуешь — поспеем на смену послезавтра? — спросил он, крутя ус.
Фомичев поблажки в ответе не дал.
— Надо поспеть! — произнес он строго.
Кормилец-бензовоз, выполнив свою функцию, осторожно выбирался из-под крыла. В кабине рядом с водителем сидел мальчик лет семи-восьми и с восторгом, округлив глаза, любовался самолетом. Пальчиком на него показывал. Кончик пальчика, упирающийся в ветровое стекло, побелел даже. Нет чтобы папу поблагодарить за то, что в кабину бензовоза с собой взял, — уже на самолет тянет, уже мало ему бензовоза. Таковы люди.
«Надо поспеть! Надо поспеть! Надо поспеть!» — монотонно причитал в полете «Ан-20». Это у Фомичева такая игра была. Из рева двигателей, мелкой вибрации корпуса, из скрежета и скрипа стальных и дюралевых костей самолета (или вертолета) Фомичев силой воображения комбинировал и явственно слышал некий голос. Голос самолета (или вертолета). «Надо поспеть! Надо поспеть!» — тонкий, пронзительный, монотонный голос. Потом режим полета в чем-то менялся. Выше поднимались или через облако проходили — и голос самолета становился соответственно иным: басовитым, надтреснутым чуть, звонким или глухим. Но всегда оставался монотонным.
«Очень, очень, между прочим! — повторял самолет. — Очень, очень, между прочим!»
Или: «До Тюмени ух ты! — явственно выговаривал он своим дюралево-стальным языком. — До Тюмени ух ты!»
Или: «Гуляй, Вася, — не хочу! Гуляй, Вася, — не хочу!»
Вот таким образом коротая дорогу, развлекался Фомичев. Бен и Жора, сдвинув головы в одинаковых кепках и широко раскрыв рты, сладко спали. Все прочие три десятка пассажиров — то же самое, кто спал, кто подремывал. Старались поменьше двигаться, как бы оцепенели, вне времени как бы находились. Вдуматься, так летели сейчас только летчики, потому что для них полет — работа, а для пассажиров полет вынужденная трата времени, соединительная ткань жизни, хочется прожить ее с наименьшим ущербом, незаметно, проспать или… Когда-нибудь пассажиров замораживать будут на время полетов, консервировать, иначе говоря. Прихлопывая ладонью зевок, Фомичев глянул в иллюминатор. Внизу, через всю тундру, уклоняясь на этот раз влево от курса «Ан-20», тянулась все та же бесконечная труба. Широко зевнув, открыл глаза, могуче потянулся Жора. Тоже к иллюминатору — самое естественное движение души пассажира.
— Труба, — констатировал он. — Сначала в СЭВ, а там — в Чехословакию, Венгрию, Италию, Германию… И… — Он запнулся. Вполне возможно, на этом его географические познания кончались. — Ну, и в другие страны. Но ты мне, друг, вот что скажи, — потребовал он, — мы им и нефть и газок, почему же они к нам пивопровод не тянут? Пивко-то у них есть! «Пильзенское», «Будвар», «Сенатор», «Радербергер», «Праздрой», «Шуменское»… Вот у тебя, чувствуется, незаконченное высшее — не куришь, мало говоришь, так объясни, почему пивопровод они к нам не тянут?
Фомичев ответить на этот вопрос не смог.
«Эх, пивка бы! Эх, пивка бы! Эх, пивка бы!» — хрипел «Ан-20». Заскрежетало что-то. С удвоенной силой взвыли двигатели. Толчок. Пробежка с подпрыгиваниями. Сели. Неужели уже Тюмень?!
Оказалось — Ханты-Мансийск…
— Эй, летчик! — заволновался Жора. — Когда же мы в Тюмень полетим? В рот тебе кило конфет!
— Заправимся — и полетим, — спотыкаясь о чемоданы, прошел мимо второй пилот. — Всем на время заправки необходимо выйти!
Недовольно ворча, пассажиры заторопились к открывшемуся в хвосте люку.
— Летчик высоко летает, много денег получает! — меланхолически язвил Жора. — Бен, боюсь — подведем мы из-за летчиков родную Подбазу, опоздаем.
— Пусть они нам тогда справку выдадут! — кипятился Бен. — В рот им полкило печенья!
Кинулись искать буфет. Куда там… Вечер. Все заперто. Пусто. Ханты-Мансийск… Фомичев все поглядывал, поглядывал по сторонам, даже на цыпочки привстал, чтобы увидеть больше. А что увидел? Несколько домов вокруг поля аэродрома, заправляющийся «Ан-20»… А все-таки он может теперь сказать, что еще в одном сибирском городе побывал, в Ханты-Мансийске. Когда-то его еще занесет сюда? Да и занесет ли? Дети с «Ан-20», четырех-пяти лет, родившиеся и выросшие на базах да подбазах, в тундре, дети нефтяников, геологов, окружили клумбу перед зданием аэропорта, никогда не видели цветов. «Мама, что это?» — «Это такой большой-большой ягель, сынок!»
Заправились. Полетели. Фомичев развернул на коленях свой кулек: три яйца, три ломтя хлеба и горсть соли.
— Запасливый ты, — глянул Жора.
Съели запасы коллективно. Тем более что как раз три яйца было. Бен, правда, распустил шнуровку на рюкзаке и вытащил несколько соленых чебачков. Погрызли. Воды из самолетного бачка попили. На душе стало полегче.
— Теперь долетим! — удовлетворенно вздохнул Бен.
— Долетим, если этот не встретится… — поплевал через левое плечо Жора. — Этот… Как его? Сыр голландский!
