Низкий, глубокий, как ночь, Любкин голос ответил с кажущимся спокойствием:
Доченька моя,
Кони то играют…
В голосе матери была усталость и затаенная грусть. Он был полон горького, как прожитые годы, знания. Не кони — сваты едут за дочерью.
Но до последнего мгновенья мать прячет от дочери правду. Пусть еще минуту, еще секунду будет она спокойна и счастлива.
Я заслушалась и на какое-то время забыла, где нахожусь. Опомнилась, когда оба голоса смолкли. Кто-то подходил к костру, уверенно, по-хозяйски, ступая по гальке.
— Вы чего это полуночничаете? А поете славно. Не знал, что у нас тут такие таланты есть.
В последних отблесках костра появилось лицо Алексея Петровича с его обычной открытой улыбкой.
— Есть да не про вашу честь! — неожиданно зло, почти нагло сказала Любка и пошла прочь мелкой, не своей походочкой, сильно качая бедрами.
Женя подошла ко мне.
— Спать, что ли, пойдем? Мне уже на смену скоро.
Вера и Ганнуся ушли незаметно, словно растаяли.
Алексей Петрович досадливо покачал головой:
— Испортил я вам беседу! Извините. Но Люба-то чего взъелась? Вот уж характер!
Все еще качая головой, он аккуратно сложил в костер все несгоревшие ветки, и, как всегда, костер послушался, вспыхнул, осветив его фигуру.
Мне показалось, что за разлапистой, повисшей над речкой лиственницей прячется Любка.
Но, может быть, только показалось.
Во время смены ко мне подошел Алексей Петрович.
— Лена, у меня к вам просьба. Найдется время — приберите хоть немного у нас в «холостой республике».
— Конечно, приберу. Давно бы сказали.
Алексей Петрович упрямо не хочет перебираться к нам в «итээр». Может быть, оттого что в нем живут женщины? Мне кажется, он глубоко застенчив, но прячет это под холодноватым спокойствием.
У «холостяков», конечно, проще, они на каждом углу твердят, что не потерпят «бабьей сырости», и ходят у себя в домике чуть ли не нагишом. Аккуратному Алексею Петровичу с ними трудновато, но… В конце концов, а какое мне дело до того, как он на самом деле относится к женщинам?
Денек выдался легкий. Бывают такие накануне осени. Ночью где-то близко бродил заморозок, травы пристыли, покрылись седой росой. Воздух крепкий и радостный, как молодое пиво. Он и пахнет хмелем — то ли от перезрелых грибов, то ли от осенних листьев.
На рассвете все мужчины ушли вверх по речке. Там собаки подняли дикого оленя. Побежал даже Кряжев — уж не пойму зачем: стрелять он не умеет и ружей явно побаивается. Лева, конечно, умчался первым. Обещал нам с Женей принести оленьи рога.
Женщины тоже собрались артелькой и ушли за черной смородиной-«моховкой». Растет она в пойме, в паучьих чащах. Ягоды у «моховки» крупные, сизые и водянистые. По-моему, ничего хорошего. Но у нас варенье из нее почему-то считается деликатесом. Наверное, по старому принципу: что редко, то и хорошо.
В лагере тихо. Только плачет ребенок. Это девчонка промывальщицы Веры. Никогда неизвестно, чего она хочет. Ей уже почти три года, а тельце у нее слабенькое, мягкое, глаза пепельные, мокрые от слез, тонкие светлые волосы. Матери до нее никогда дела нет. Вот и сейчас девочку носит на руках Ганнуся, пытается успокоить. В Ганнусиных руках — нежность неиспытанного материнства.
Я взяла ведро и тряпку и подошла к «холостой республике». Вокруг домика груды консервных банок и всякого мусора. Деревья обломаны, трава вытоптана. Углы — в белой Ландышевой шерсти. И во всем — тоска по женским заботливым рукам.
Я поднялась на камень, заменявший крыльцо. Дверь распахнулась мне навстречу. На пороге стояла Любка, в руках ведро с мусором.
— Ты чего пожаловала?
— Да меня Алексей Петрович прибрать тут попросил…
— Ах, сам попросил! Ну что ж хлебай тут пылищу на здоровье, не жалко!
Лицо Любки побелело под загаром пятнами, глаза сузились.
— Брось, Люба, тут обеим дела хватит. И зря ты на меня думаешь. Идем.
Мы вместе вошли в домик. Любка все еще сердито косилась на меня. А может, стеснялась, что я застала ее здесь?
После солнечного простора тайги в домике тесно. Заросшее грязью оконце таранят мухи. На столе свалка из кружек, кусков хлеба, окурков, пакетиков с пробами. В центре стола все это громоздится друг на друга, по краям видны какие-то просветы. Здесь каждый, как мог, отвоевывал себе место.
Постели не убраны. Стены заклеены картинками. Женщины, море и фрукты. Здесь у всех так. Только у «холостяков» подчеркнуто много женщин. Рекламные красотки из заграничных журналов. Тысячу раз проверенная улыбка, невесомый лоскуток купального костюма, чужие глаза. Таких не бывает в жизни, но именно о таких мечтают в тайге.
— Со стола, что ли, начнем? Растопи печку да воды нагрей, а я пока все это выброшу. Вот ведь обросли до чего, жеребцы стоялые! — первой заговорила Любка.
— Люба, а ты все ж таки брось сердиться, мне Алексей Петрович не нужен.
Любка резко обернулась.
— А мне что — нужен?! Мало у меня без него ихнего брата!
Постояла секунду и вдруг, присев на корточки, взяла за руки и снизу заглянула мне в глаза:
— Зачем ты мне душу мутишь! Чего хочешь? Говори! Твой он, да?
Глаза у Любки страшноватые, зрачок — как темный колодец без дна. Ох и много же зла видели эти глаза!
— Правду я говорю. Люба. И не сходи ты с ума. Лучше тебя здесь нету, и никуда он от тебя не денется.
Любка встала, покачала головой.
— Не денется. Эх ты, Половинка моя! Живешь тут и ничего не слышишь, что люди говорят. «Лучше нету». Это тебе так, а вон Марья Ивановна такого про меня наскажет!
Трудно бабе в одиночку. Ох, как трудно. Да разве кто поймет, что не всегда головой, иной раз — телом живет человек. И хоть какие угодно слова говори — сильнее оно. А потом придет такой вот, как беда, годы бы прожитые топором отрубила, да поздно. Накрепко пришиты. Слова и того не отрубишь.
Ладно. Заболтались. Вернутся хозяева-то скоро.
Я взяла ведра и пошла за водой. Любка с ожесточением гремела кружками, сгребала окурки.
Мы больше ни о чем не разговаривали. Каждая занималась своим делом. В дверь заглянула косматая голова Кряжева.
— Чего это вы, девушки, али свадьба будет?
— Будет. Тебя, дед, за медведицу пропьем. Чем не пара? — как всегда съязвила Любка.
— Тьфу! К ним с добром, а они…
— Оленя-то убили? — спросила я, нарочно спокойнее. Не хотелось ссориться.
— Да где там! Ушел, подлец. Я-то вот хоть груздочков набрал дорогой — крепенькие. Заходите ужо попозднее — угощу.
— Язык у тебя, дед, как собачий хвост без пути болтается! Иди-ка подобру с груздями своими, а то, смотри, окачу помоями ненароком.
Кряжев вздохнул, потряс бородой, но ушел.
— И чего ты его так не любишь? Сделал он тебе, что ли, что?
— Да уж, видно, не зря. Заслужил.
В домике как-то незаметно стало чисто. Все казалось, конца края не будет уборке, и вдруг убирать стало нечего. Заграничные красотки удивленно поглядывали со стен. От груды персиков и винограда над койкой Алексея Петровича пахло югом. Фотография из «Огонька» вдруг стала живой.
Люди по-разному относятся к вещам, и вещи по-разному рассказывают о людях. Что могут рассказать вещи Алексея Петровича о нем самом? Фотография. Память или мечта о солнечном изобильном юге. Но на бурах у всех такие же. Спиннинг, электробритва, которая здесь не нужна. Наверное раньше не приходилось работать в таких условиях.
Любительский снимок — застывшие лица взрослых и целая куча ребятни. Большая деревенская семья. Белобрысый мальчуган с краю. Ведь это же он, Алексей Петрович! Соленое было у него детство: такую ораву нелегко прокормить.
Люба вытащила из-под нар чемодан Алексея Петровича: вытереть пыль. И вдруг, как ключ, как последняя неразгаданная буква кроссворда, замелькали перед глазами пестрые наклейки. Голубое море, пальмы, силуэт Нотр-Дам, туманный Вестминстер. Страны, в которых никогда не был мальчик из глухой деревни. Но он будет там. Увидит своими глазами то, о чем рассказывали книги. А пока… детская игра, которую прячет от всех застенчивый и непримиримый начальник партии.
Краем глаза я увидела, как Любка быстро сколупнула одну наклейку с надписью «Венеция». На ней из розоватой утренней пены выходила нагая юная Венера. Любка не терпит соперниц. Я сделала вид, что ничего не заметила, и пошла на речку отмывать ведра.
Торопиться не хотелось. К полудню бодрящая свежесть утра перешла в парное ленивое тепло предосеннего дня. Солнце нагрело камни у речки, оживило травы. Только в прозрачной воде прятался холод наступающей осени.
Чья-то тень упала на воду рядом со мной. Я обернулась. Алексей Петрович.
— Ушел олень-то ваш, да?
— Ушел. Да и к лучшему — пусть гуляет. Можно и уток настрелять. Вывозился я из-за него, страх. — Он нагнулся, стал мыть руки. — А вы это не у нас были?
