Минута девятого вала, так, что ли?
Понимая, чем этот безумный поступок грозит ему, Сева с наступлением темноты перелез через высокий забор военной части. Он не помнил, как дошагал до поезда, как добрался от поезда до подъезда Зиновьевых. Около двух часов простоял он под тенью дерева напротив подъезда Киры.
Наконец он увидел ее. Она шла по улице с Зойкой. Они смеялись и разговаривали.
Сева вернулся в часть.
И случилось то, чего следовало ожидать, то, что он сам накликал и за что был готов расплачиваться... И расплатился.
Заместитель ректора срочно собрал деканат.
— Я предупреждал его, — сдвигая брови, сказал декан. — У него и без этого... э-э-э... была... э-э-э... слабоватая дисциплина... Костырик не раз пропускал лекции... Я с ним беседовал еще в прошлом году. Он дал мне слово... Вопиющее отношение к слову!.. К военному делу... К доброму имени института!.. Если не ошибаюсь, его не раз предупреждали и по линии комсомола.
И никто не попробовал защитить Костырика. Даже товарищи, что было случаем беспримерным. Соученики и слышать не слышали о том, что Севка «халтурит» в свободное время в качестве маляра. Они знали одно: он хорошо одарен, неразговорчив и презрителен до последней крайности... Это не те черты, что располагают товарища в пользу товарища.
Институтом было принято решение жесткое: за вопиющее нарушение дисциплины, наплевательское отношение к военному делу и доброму имени института не допускать Костырика до защиты диплома.
— Войди, Костырик... Всеволод!.. Кажется, так?
— Всеволод, товарищ полковник.
— Меня зовут Степан Александрович... Извини, что я принимаю тебя в пижаме... Сейчас у нас с тобой, так сказать, разговор частный... Садись. Ты уж меня извини, что я света не зажигаю: глаза болят. Сними-ка пилотку, Всеволод. И садись, садись... Нынче ты у меня на положении гостя... Не опускай головы, Костырик... Подними-ка голову! Люблю видеть перед собой лицо человека, иначе мне кажется, грешному, что меня не слышат... Итак, ты — единственный сын у своих стариков!
— Нас двое. Я и сестренка.
— Я пригласил вчера твоего отца. И душу отвел. Ну и ругал же тебя! Пух и перья летели... Уж это как водится. Повздыхали, поговорили как бывшие фронтовики... Твой отец, оказывается, инвалид!
— Практически да. У него ограниченные движения правой кисти. Но он все же работает. Приспособился.
— Ну!.. И ты, стало быть, помогал отцу?
— Мне совершенно не было трудно, товарищ полковник! Я даже уверен — это было полезно для моего основного дела — архитектуры... Я люблю все то, что надо делать руками... И где... ну, в общем, участвуют краски. Цвета.
— Скажи-ка мне... На каком курсе... Одним словом, когда ты начал малярничать?
— Погодите-ка... Пожалуй, с последнего класса школы... Сперва я, знаете ли, хотел быть художником. Живописцем. Но потом я понял... В общем, все это как бы синтезируется архитектурой... По-настоящему проявить себя я смогу, пожалуй, только в архитектуре!..
— Да, да... Я слушаю. Ты как будто еще хотел мне что-то сказать?
— Ничего особенного... Это — так... Наш институт носит имя архитектора Воронихина — простого русского человека.
— И превосходного зодчего... И ты сразу попал в институт, Всеволод?
— Нет. Я держал два раза... И думаю, что... Одним словом, здесь имели значение мои ученические работы... Я показал их Петрову. Моему будущему руководителю.
— Если я правильно понял тебя, в архитекторы идут главным образом дети родителей не то чтобы обеспеченных... но, в общем... не знаю, как бы выразить это... Сам понимаешь, это же не моя специальность, мое дело — танки; я — кадровик... Но я так понял тебя, что в архитекторы идут дети... Одним словом, не первое поколение нашей интеллигенции... Дети крестьян и рабочих чаще становятся художниками, живописцами... Прав ли я, Костырик?..
— Пожалуй. В какой-то мере.
— Ты говорил мне о Воронихине, чьим именем назван ваш институт. У него была, как я понимаю, своя изумительная культура, так же как у всех старых зодчих... Ведь тогда в одном человеке — руководителе тех построек — все должно было сочетаться: и конструктор, и архитектор... Тогда не было деления на архитекторов и конструкторов.
— Да, да... Вы как раз говорите о том, что меня заботило... Я надеялся это в себе развить... Как финны... Как Франк Ллойд-Райт.
— Да... Франк Ллойд-Райт... Изумительный был архитектор!.. Великолепно рассчитан фундамент гостиницы... Ну ты же знаешь... Та гостиница, что в Японии.
— Но он не был строителем массовых зданий, товарищ полковник.
— Меня зовут Степан Александрович.
— Он был частный строитель, если можно так выразиться... Строитель и педагог.
— Ты когда-нибудь думал о том, как трагична была эта жизнь, Сева? Сколько раз ему приходилось как бы все начинать сначала?
— Да. Я думал об этом... И удивительно, знаете ли, что он всегда оставался без крова... Его преследовали пожары!
— Без крова и без семьи! Замкнутый, сдержанный, очень суровый был человек... А жизнь Воронихина, Сева! А молодость... ну, скажем, моя и твоего бати?.. Мы — скромные люди, но все же люди. И близкие тебе... Ведь мы твои современники... Не задумываясь о том, чтобы дать тебе образование, твой отец практически отдал тебе свою правую кисть... Я знаю, мальчик, когда другой в смятении, нехорошо говорить ему о себе... Надо как бы забыть себя, но и я человек... Двенадцатый час... Я — в пижаме... Я... я, понимаешь, — бездетен... Нет у меня детей! Во время войны погибла моя семья.. А я принадлежу к числу однолюбов... Извини меня за признание. Жена для меня означала — любовь... Кто это приезжал к тебе?! Ты, должно быть, любишь ее до потери разума?
— Я не знаю.
— Вот те раз! Не знаю! Ты что же, маленький?.. Какие вы все пошли удивительные, инфантильные. Мы поздно формировались, долго себя искали, но чувство долга...
— Оно есть и у нас, товарищ полковник.
— Да. Я знаю. Но мы как бы что-то вам облегчили, Всеволод. Подарили, что ли... Я отдаю себе полный отчет в преимуществах и недостатках современного воспитания. У меня было много детей... хотя бы даже и не своих собственных. Иногда я удивляюсь «черствости» вашей. Но тут же спрашиваю себя: «А ты?» Может быть, потому, что нет у меня детей, я часто думаю о времени своего детства... Я жил в Москве, в большом деревянном доме, жильцов было много, и, разумеется, были среди жильцов и такие, что воевали. Нам, детям, они казались взрывчатыми и еще, понимаешь ли... В общем, дело не в том... Много ли твой отец рассказывал тебе и твоей сестре о войне и Германии? Ведь он участвовал во взятии рейхстага...
— Не рассказывал ничего... Он человек, как бы это сказать... молчаливый.
— А хвастался он своими заслугами?
— Нет! Я думаю, он их даже не сознавал и не сознает.
— Ну да... У Твардовского сказано: «Подвиг — это долг»... Очень верно... Два года, знаешь ли, я лежал в госпитале, а за два года много чего передумаешь... Выздоровел — пошел в академию... В военную академию... И когда вчера я говорил с твоим отцом, Сева, из его рассказов, человека, надо сознаться, не особенно разговорчивого, я понял, что ты страстно любишь свое дело: архитектуру... Он не так это говорил, не такими словами... Но я понял, что дело твое для тебя не случайное дело, что оно результат и мыслей, и страсти... И еще я понял, что ваша семья живет очень замкнуто... Что твой отец необщителен... Скажи-ка, думал ли ты о том, со сколькими людьми сегодня приходится сталкиваться архитектору? Зодчий — это руководитель постройки, строительства, одним словом... У тебя практически никогда и товарищей не бывало.
— Откуда вы это знаете?
— Я был вчера в институте, Костырик. Был у декана... Я за тебя ходатайствовал... Ты, оказывается, часто пропускал лекции и не участвовал в общественной жизни своего института...
— Это было из-за «халтуры», из-за работы. Я... я старался помочь отцу.
— Все это хорошо, но почему в институте за столько лет... Почему ты никому ни о чем не рассказывал? Почему ты думал, что люди — не люди и тебе не пошли бы навстречу, Сева! Мог же ты, в конце концов, перейти на вечерний?
— Мог бы. Но тогда моим прямым руководителем не был бы Петров. А он ко мне исключительно относился, и я преклоняюсь перед его талантом...
— Значит, ты все же перед кем-нибудь преклоняешься, кроме себя самого?
— Да что вы, товарищ полковник....
— Я — Степан Александрович... И наша беседа — частная. Опять-таки — я в пижаме! Вот ты говоришь мне: «Петров — талант. Я преклоняюсь перед его талантом...» А как сурово складывалась его жизнь?.. Сколько раз он бывал отстранен от работы? Кроме того, талант — это воля, Всеволод. У Петрова была настоящая воля таланта. Быть может, со временем ты станешь таким, как он!
— Нет! Я хочу только то, что смог бы сам.
— Превосходный ответ. Он меня устраивает. Вчера, когда я был в институте у твоего декана, я с ним говорил о том... Одним словом, если ты не защитишь диплома, не получишь высшего образования и не попадешь в так называемое распределение... ты будешь мобилизован... А я не хочу и не могу принять, чтобы служба в армии была для кого-нибудь наказанием. Служба в армии — дело почетное! Дело всех сынов нашей Родины... Прости меня за некоторую высокопарность, но ведь я военный. И гражданин.
