Виктор Лесков - Серебряные стрелы

Сам Иволгин будет в середине цени, по нему и равняться всем. Он отпустил бойцов готовиться «к выполнению задачи», а сам остался с Антоном.

Над траншеями потянуло прохладой. Это было совсем мирное предвечерье, самая пора, когда возвращаются с полей усталые после праведных трудов люди, когда затихают тревоги дневных забот. Иволгин и Капустин сидели рядышком и молча курили, как два крестьянина, которые закончили одно дело и собираются приняться за другое.

— После войны куда поедешь, Антон? — тихо спросил сержант.

— Не знаю, Кузьмич… — как будто издалека отозвался солдат.

— А ты поехали к нам? Землица у нас — хоть на хлеб вместо масла маясь… Дом тебе поставим… оженим… а?

А сумерки уже сгустились, уже собирались бойцы, вполголоса переговариваясь в стороне от них. Иволгнн с неохотой прервал разговор, распорядился:

— Давай, хлопцы, разберемся, чтоб шагов на десять друг от друга. Скоро комбат сигнал даст.

Первым по ракете проворно и бесшумно перевалился через бруствер он сам и чутко замер в ожидании бойцов. Ни разу не шевельнулся, не крутнул головой, но все равно увидел, когда занял свое место последний боец. Выждал немного, словно убеждаясь, все ли тихо, и двинулся вперед.

Они ползли медленно, словно берегли силы для решающего броска, и, казалось, ни одна травинка не шевельнулась следом за ними.

Над нейтральной полосой заголубел после жаркого дня реденький туманчик, и это было бойцам на руку. Преодолев середину поля, тот рубеж, откуда начинал обычно бить немец, Иволгин подумал с неясным еще предчувствием удачи, что как бы там ни было, а полдела, считай, сделано.

Со стороны немецких траншей с шипящим свистом поднялась ракета, но свет ее на фоне вечерней зари казался блеклым, недалеким. А с восточной стороны неба фиолетовым занавесом надвигалась ночь.

Немец заметил их метров с пятидесяти. Первая короткая очередь хлестанула по цепи левей от Иволгина. Бойцы затаились. Тут же одна за другой взметнулись две ракеты. Солдаты лежали долго, и все стало как будто опять спокойно. Но стоило им двинуться вперед, стоило шевельнуться длинноногому парню в куцей шинели, как немец опять хлестанул. Очередь вспорола на шинели рваные лоскуты. Парень порывисто подался вперед, словно пытаясь встать, но тут же расслабленно осел на землю.

Немцы в траншеях всполошились. Потянулись оттуда выпущенные наугад трассирующие очереди автоматов. А пулеметчик в доте перенес огонь правее Иволгина — видно, кто-то еще неосторожным движением выдал себя.

Сержант в это время безостановочно работал локтями, прижимаясь к земле, не упуская из виду мерцавшие всплески огня в щели дота: «Не трехглазый же он, сволочь, не может же он сразу и стрелять и смотреть кругом». Рядом с Иволгиным, чуть левее, рвался к доту и Капустин.

Они уже были на расстоянии броска гранаты, когда немец увидел их. Пули цивкнули над головой, но немец стрелял по ним в спешке. Его отвлекли два бойца, ринувшиеся слева на врага в полный рост. Победа им казалась близкой, и они поднялись, но не успели сделать и двух шагов…

Иволгин увидел занесенную Капустиным гранату. И в ту же секунду немец перенес огонь на них. Граната взорвалась не долетев до цели.

Иволгин полз вперед, используя паузу после взрыва, и вдруг почувствовал, что Капустина рядом с ним уже нет. Сержант мельком глянул влево. Антон так и остался лежать с выброшенной вперед правой рукой на холодеющем к вечеру поле. И сжалось сердце Иволгина: «До каких же пор та подлюка будет убивать?!»

Он полз с перекошенным лицом, ошалев от ярости, и как будто лишившись всех других эмоций: страха, чувства опасности, даже радости, когда добрался до «мертвой зоны» огня и фашист уже не мог его достать. Он оглох от грохотавшего над самой головой пулемета. Из открытого рта вырывалось хриплое дыхание, и двигался он, казалось, по инерции, словно действовал уже за чертой сознания. Только одно оставалось в нем: бешеное желание подползти к этому гаду и прикончить его прямо за пулеметом, разможжив голову зажатой в руке гранатой: «До каких пор будешь убивать!»

А немец все стрелял. Не переводя дыхания, Иволгин дополз до входа в дот и тут увидел наконец своего врага: он лежал без каски, широко разбросав ноги, прильнув крупной седой головой к пулемету.

Иволгин метнул внутрь гранату. Раздался взрыв, пулеметная очередь оборвалась, но только на миг. В следующий момент пулемет снова заработал.

Сержант поднял голову, придвинулся к обрезу траншеи и увидел, что за пулеметом лежал уже другой немец — долговязый, в каске. А седой лежал рядом, поджав ноги к животу.

Второй номер стрелял в ту сторону, откуда должна была заходить фланговая группа бойцов. Видно, очумели фашисты от этой стрельбы, не поняли, откуда взорвалась граната.

Перевалившись набок, Иволгин отстегнул противотанковую, выдернул чеку. Выждал паузу и бросил ее снизу в темный проем входа.

Он ждал, откинувшись на спину, и довольно отметил, как мощно содрогнулась под ним земля. И только после этого в доте, наконец, стало тихо.

В темноте совсем недалеко прозвучало «ура-а-а!», а через несколько секунд кто-то из фланговой группы встал на бетонированный цоколь дота с поднятым вверх автоматом. Близким эхом отозвалось «ура» в траншеях — это батальон поднимался в прорыв.

А вскоре и комбат был уже в доте, обнимал здоровой рукой Иволгина:

— К самой высокой награде буду представлять тебя!

— Самые высшие полагаются им, — кивнул сержант в сторону поля боя.

— Их тоже не забудем, отец. Никогда не забудем.

Иволгин отмстил, что днем был у него «братком», а к вечеру состарился до «отца».

— Разрешите, товарищ комбат. Товарищ у меня там остался… — Сержант снова кивнул в сторону поля.

— Конечно, конечно. Иди.

Иволгин шагал от дота теперь уж в полный рост, опустив в левой руке перехваченный посредине автомат. Он нашел Капустина в тот момент, когда санитары уже клали его на носилки.

— Жив, Антон? — Сержант взволнованно склонился над побледневшим лицом солдата.

— Дышу, Кузьмич. А наши вон как легко пошли, — тихо, с трудом сказал Капустин.

Пожилой санитар заторопил Иволгина: «После войны договорите, человека спасать надо».

— Неси. — Сержант пожал безжизненную руку Капустина, а затем долго смотрел им вслед, и тени их давно растворились в темноте, и не видны они были даже при всплесках осветительных ракет.

Да, не вернул он нынче долг другу, вынесшему его когда-то с поля боя. Не он, Иволгин, вынес раненого Капустина, это сделал санитар. Он мог утешить себя мыслью, что на войне у каждого свое место, но легче от этого вряд ли бы стало…

Иволгин вздохнул, закинул автомат на плечо и пошел в сторону затухающего боя.

Она легко поднималась по крутому подъему с тяжелыми ведрами на коромысле, уже взошла на взгорок, когда услышала крик детей. Дети мчались вдоль улицы, подбрасывая вверх кепки и крича: «Война началась! Война началась!» Как будто эта новость их радовала.

А у Петровны потемнело в глазах:

— Деточки вы мои! Да разве можно такое кричать?! Деточки, это же горе на весь свет!

Они остановились возле нее, не понимая, в чем их упрекают, удивляясь замешательству взрослого человека. Не стали они слушать ее дальше, побежали вдоль улицы, подбрасывая вверх кепки.

Мать смотрела им вслед и думала о своем старшем сыне. Он уже почти солдат. Заберут его, поди, на войну…

Ей сорок с небольшим; угловатые плечи, сильные руки, на ногах набухшие от тяжелого труда вены. Вся ее жизнь прошла в заботах о хлебе. А хлеба часто не хватало, и каждую весну дети «цвели»… Вырастила, наконец, помощника, и вот на тебе…

Ей повезло еще, что муж попался хороший, работящий. На гражданской Федор потерял кисть левой руки, вместо правой ступни протез скрипел, но характер у него был комиссарский: «ручку» с мужиками начнет гнать — всех, бывало, обкосит.

Федор уже знал про войну. Из сундука, где вместе с облигациями, сахаром, лекарствами хранились и всякие важные в хозяйстве ценности, он достал затертый учебник географии, присел к столу изучать, очевидно, военный потенциал «германца».

Петровна стояла за его худой спиной, сложив руки на животе, и молчала до тех пор, пока муж не закрыл бережно книгу. Она уважала его слово.

— Одолеем! — твердо заключил Федор.

Но ей хотелось знать больше:

— А Колю нашего заберут?

— Навряд ли.

Николая забрали через две недели. Только и успел парень десятилетку кончить.

Первое время он писал письма из какой-то артиллерийской школы. Мать все думала, что немцев вот-вот остановят, и сын скоро вернется домой. В последнем коротком письме он гордо сообщил, что их школу отправляют на фронт.

Через два дня после этого пришли немцы. Без сражений, без бомбежек, без строгих колонн — скорее по-цыгански: кто в карете, кто пешком, кто верхом на лошади. Они шли волна за волной, бегая из хаты в хату, гоняясь по пути за курами, выискивая без конца, чем бы поживиться. Изредка раздавались выстрелы — не боевая перестрелка, а мародерская стрельба по живности.