Хиль засмеялся и взглянул на Беатрис, которая быстро поставила на стол свой стакан.
— Вот после того случая Арисменди и решил сменить факультет. Так что ты про него начал?
— Нет, это в связи с вопросом североамериканской экспансии… Арисменди недавно выступал на эту тему в Союзе демократической молодежи, я там тоже присутствовал. В основном он говорил о мерах противодействия, так потом на прениях такое началось — едва не дошло до драки. Ты понимаешь — мы считаем, что с этим можно бороться только путем создания независимой промышленной базы: пока ее нет, мы связаны по рукам и по ногам…
— Этого мало, — покачал головой Хиль. — Тут нужно что-то другое. Какая к черту может быть «независимая промышленная база» в наших условиях? Самообман, че! Мы строим заводы, а финансирует это тот же Уолл-стрит. Не знаю, до сих пор нам эта «индустриализация» помогала, как утопленнику клизма…
Беатрис встала и взяла со стола ракетку.
— Пико, я сыграю еще один сет. Прошу прощения…
Хиль проводил ее оценивающим взглядом.
— Да, — сказал он, — клизма ее доконала. Можешь ты мне объяснить, что это вообще за мамзель Фифи? Откуда ты ее выкопал, такую?
— Дочь профессора Альварадо, историка. Язык у тебя действительно…
— А что я такого сказал? Пусть привыкает. Почему ты засмеялся, когда я сказал насчет экспансии? Ей, по-моему, и это не понравилось. О чем, скажи на милость, можно с ней вообще говорить — о цветочках?
— Понимаешь, Дориту этой самой экспансией изводят все кому не лень. Дело в том, что у нее приятель — янки. Тут как-то приезжала студенческая делегация из Штатов — у нас в ХОК мобилизовали всех знающих английский, ну и она тоже попала — как переводчица. Там она и влюбилась в какого-то парня из Массачусетского технологического.
— Предательница, — сказал Хиль, — мало ей аргентинцев!
— Сердцу, как говорится, не прикажешь…
— Чепуха, на это есть разум. Янки, надо полагать, ответил взаимностью?
— Во всяком случае, они переписываются, и об этом все знают. А потом вышла такая история: был митинг солидарности с Гватемалой, выступал один парень из Пуэрто-Рико и говорил о политической экспансии Соединенных Штатов на нашем континенте, а кто-то возьми и передай ему такую записку: «Если янки приезжает с визитом дружбы в латиноамериканскую республику и похищает там невинное сердце, является ли это тоже актом экспансии?» И подписал — «Дора Беатрис Альварадо». А тот не успел сообразить, все и прочитал с трибуны вслух, прямо с подписью. Что тут началось!
Хиль расхохотался.
— Вот это здорово! А она что же?
— Ее самой, к счастью, на митинге не было… Рассказали на другой день. Она потом месяц нигде не появлялась. С тех пор ее этой экспансией и изводят. Я думал, ты тоже нарочно это сказал…
— Нет, я об этой истории ничего не слышал. Это ваши детские забавы, мы народ более серьезный.
— Ясно, еще бы. А за что Дорита на тебя обиделась?
Хиль закурил и пренебрежительно пожал плечами:
— Понятия не имею… У нее, кстати, приятная рожица, тот янки определенно не лишен вкуса. Ей, что же, лет шестнадцать? А, семнадцать… Совсем еще сосунок. Что, пива и в самом деле нет?
— Нету, я же сказал.
— Канальи, успели вылакать, — с сожалением вздохнул Хиль. — Правда, жара сегодня зверская… Хорошо еще, что карнавал, по крайней мере хоть водой обливают. Танцы вечером будут?
— Надо полагать. Хорош был бы карнавал без танцев… Завтра, кстати, экзистенциалисты устраивают свой годовой бал. Любопытно будет взглянуть, — ты не собираешься?
— Я, видишь ли, не психиатр, меня это не особенно интересует. Да и потом мне сейчас придется поднажать — экзамены есть экзамены.
Приятели поболтали еще полчаса, потом к ним за столик подсели двое однокурсников Пико и затеяли малоинтересный для медика разговор о только что опубликованной в Мексике новой книге Висенте Саэнса. Несколько минут Хиль, позевывая, слушал глубокомысленные рассуждения крючкотворов о проблеме военно-морских баз в заливе Фонсека, о пакте Брайан-Чаморро и о том, насколько подписанные в Чапультепеке и Рио-де-Жанейро соглашения подготовили почву для того, что случилось в Боготе. «Черт возьми, — подумал он наконец, вставая из-за стола, — лучше иметь дело с недельным трупом, чем с этими пактами и соглашениями…»
В буфете он подождал, пока какая-то девица кончила обсуждать по телефону последний фильм Росселини, и опять набрал 64-26-11. На этот раз ему повезло — сеньорита Монтеро оказалась дома. «Наконец-то», — проворчал он и свирепо мотнул головой в ответ на умоляющий взгляд любительницы итальянского неореализма, которая, по-видимому, забыла что-то сказать и снова разлетелась было к телефону.
В трубке слышались чужие разговоры, потом простучали каблучки и раздался знакомый голос:
— Ола, кто это?
Хиль откашлялся.
— Сеньорита Монтеро? Это я, Ларральде… Ну, тот, из факультета — помните?
— А-а, доктор… Добрый день! Вы звоните из Вилья Дэвото?
— Нет, я уже вчера выпорхнул. А вы давно?
— Я? Меня выпустили девятнадцатого.
— А-а, раньше всех… Ну как вы там?
— Ничего. Вас в тюрьме кусали клопы?
— Как всегда, это я просто забыл вас предупредить… На свежего человека они действуют особенно сильно. Сеньорита Монтеро!
— Да?
— Мне нужно вас видеть.
Трубка помолчала, потом сказала нерешительно:
— Ну что ж… Когда-нибудь можно встретиться. Я только сейчас не знаю…
— Послушайте, сегодня начался карнавал, эти три дня даже биржевики будут отдыхать. Не скажете же вы, что у вас дела?
— Сеньор Ларральде, вы можете верить или не верить, но у меня действительно дела, — постойте, я вам объясню! Моя подруга — мы с ней вместе живем — подписала контракт на выезд, и сейчас вдруг оказалось, что вся труппа должна ехать послезавтра утром. Понимаете? Она думала, что через две недели, не раньше, и у нее ничего не готово. Понимаете? Я должна помочь ей собраться, так что сегодня и завтра я буду страшно занята…
— Хорошо, ловлю вас на слове — мы увидимся послезавтра вечером. Подруга ваша уедет утром, так что все в порядке.
— Ну ладно… Позвоните мне послезавтра, хорошо?
— Нет! — крикнул Ларральде. — Послезавтра в девять вечера я буду ждать вас у обелиска. Все! Значит, до послезавтра.
Он положил трубку, не дав ей времени ответить, и, весело насвистывая, вернулся к столику крючкотворов.
Тех было уже четверо, и они, судя по всему, уже успели переругаться и сейчас в четыре охрипших голоса обсуждали историческую роль генерала Сандино, причем двое называли его большевиком, а двое национальным героем Латинской Америки, вторым Боливаром. Вернувшаяся с корта черноглазая Дора Беатрис сидела чуть поодаль — места за столиком ей не хватило — и со скучающим видом катала на ракетке теннисный мячик.
— Сеньорита Альварадо, — церемонно сказал Хиль, подсаживаясь к ней, — я должен попросить у вас прощения.
Девушка покосилась на него с опаской, словно ожидая новой пакости, и на лету подхватила скатившийся с ракетки мячик.
— Мы, медики, грубый народ, животные, — с чувством продолжал Хиль, — но вы войдите в наше положение! У нас самая антиэстетичная профессия в мире, нам просто некогда думать о цветах и поэзии…
— Пожалуйста, не говорите за других! — возразила она. — Я знаю одного студента-медика. Вам известен такой писатель — Линч?
— «Роман гаучо»?
— Да, в том числе. Он был близким другом моего отца, поэтому я хорошо знаю эту семью, тем более что они в родстве с Де-ла-Серна. Так вот, племянник покойного дона Бенито, сын доньи Селии Де-ла-Серна — он тоже изучает медицину, но как он знает и любит поэзию! И не только поэзию, он вообще человек с разносторонними интересами, много путешествует…
— Погодите-ка, — прервал Хиль. — Я, кажется, знаю этого любителя путешествий…
— Вполне возможно, — кивнула Беатрис. — Эрнесто, по-моему, тоже получает диплом в этом году — значит, вы с ним на одном курсе.
— Группы-то у нас разные, но вообще мы встречались. Еще бы! Только пример не очень удачный, донья инфанта, — в смысле типичности. Редкий случай этот ваш Эрнесто Гевара Де-ла-Серна. И я не уверен, что он достоин такого уж широкого подражания. Медицина все-таки требует полной отдачи, а значит, и полной сосредоточенности. Все это, конечно, неплохо… читать стишки, путешествовать, карабкаться по Андам и так далее. Но прежде всего нужно овладеть своей профессией — раз уж ты ее избрал, каррамба, никто ведь тебя не тащил за уши. Так я смотрю на это дело, донья инфанта. Ну как — прощаете вы меня?
— Условно, — улыбнулась Дора Беатрис. — Видите, я уже усвоила язык этих ненормальных. — Она указала ракеткой на спорщиков.
