Полный достоинства, Хачатур отошел в сторону, скромно позвякивая медалями.
– Молодец, Хачатур, правильно сказал, – поддержал такой же дряхлый старик со слуховым аппаратом в круглом, как блюдце, ухе. – Я тоже так думаю…
Потом выступали еще. Соседи, сослуживцы, двоюродный брат отца из Навтлуги говорил от всех тбилисских родственников.
Полусухой тутовник, единственное дворовое дерево, накинул на толпу дырявую сеть теней, и, казалось, под легким ветерком сеть шевелится, сдерживая тугой улов.
Панихида затянулась, желающим выступить не было конца.
С улицы послышались деликатные сигналы автомобилей. Шоферы напоминали, что время истекает, их ждут другие заказчики, – они же на работе.
Слывший среди стариков «отчаянным» Хачатур Тер-Ованесян бросил робкому дяде Алекперу:
– Кончай, Алекпер. Еще на кладбище говорить будут. – Тем самым он еще дал понять, что лучше него все равно никто не скажет.
Дядя Алекпер облегченно вздохнул и посмотрел в сторону крыльца, где бездельничали музыканты.
Руководитель оркестра приподнял белую трубу.
Музыканты сползли с перил и принялись неторопливо разбирать лежащие на полу инструменты, точно поднимали из пыли отдыхающего слона. Особенное сходство с ним придавал свернутый хоботом бас-геликон. Даже неизвестно, где музыканты раздобыли это медное чудовище. Пожалуй, только в клубе железнодорожников он и сохранился.
– Играем увертюру из оперы «Даиси». Восемь тактов, – напомнил руководитель.
– А потом что играем? – уточнил тарелочник, продевая пальцы в ушки инструмента.
– Плач Маро из «Абесалома и Этери». Шесть тактов, – руководитель, готовясь к игре, провел языком по губам. – А дальше всю дорогу нашего Шопена… Поехали! И-и-и… Три-четыре!
Черный вопль белой трубы взметнулся к блеклому полуденному небу.
Аполлон крепче сжал вздрогнувшее плечико матери. Едва раздвигая спекшиеся губы, Мария что-то шептала по-грузински…
К трубе, подобно путникам, последовательно присоединялись другие инструменты, пока всю группу не замкнула звенящая поступь тарелок…
Печальная мелодия, собранная небольшим оркестром, известила жителей улицы, что нет больше среди них тихого старика Нико Кацетадзе.
Аполлон, не зажигая света, сидел в своей комнате.
Мать увезли к себе родственники на сегодняшнюю ночь – она совершенно выбилась из сил. Звали и Аполлона, он отказался…
Бледная полоса мазнула из-за двери – кто-то включил лампочку в гостиной, наверное, Алина с дочкой вернулись. Они гуляли по бульвару, проветривались после забот, связанных с поминками, хотя всю тяжесть взяли на себя соседи. Аполлону не хотелось никого видеть. Он перестал раскачивать кресло, чтобы не привлекать к себе внимания. Капризный голос дочери громко вопрошал у Алины, придет ли ночевать отец или ей можно будет лечь с матерью? Они решили, что Аполлон отправился к родственникам. Алина не знала, что ответить, и посоветовала лечь отдельно – на всякий случай. Или в другой комнате…
– Я здесь, здесь! – Аполлон опередил появление дочери – войдет, испугается от неожиданности.
– Ты там, Апик?! – воскликнула Алина.
«„Апик, Апик!" Словно мы с ней в постели», – раздраженно подумал Аполлон и проговорил навстречу возникшей на пороге жене:
– Свет не включай, хочу посидеть в темноте.
– И я с тобой, – Алина направилась к дивану, села, и пружины старого дивана недовольно заскрипели. – Красивый город… Когда я здесь была в последний раз? Лет пять назад. Да, лет пять прошло. Зойке исполнилось десять лет, юбилей справляли…
В проеме двери возникла нескладная фигура дочери…
– Ma… Ты где? Сидите в темноте, как мыши… Где же мне лечь?
– Куда ей лечь, Апик?
– Куда хочет, – ответил Аполлон. – Я здесь останусь.
– Тогда я с тобой лягу, ладно, мам?
– Только к стенке.
– Когда мы вернемся в Пицунду? Вы уже решили?
– Нет еще, – раздраженно ответила Алина. – Иди спать, не морочь голову.
– Давай завтра уедем, а мам?
– Тебе говорят – иди спать! – воскликнула Алина.
Аполлон чувствовал, как тупо саднит незалеченный зуб. Девчонка демонстративно обращалась только к матери, подчеркивая необязательную роль отца в ее жизни. «Таким же болваном был и я в ее годы», – Аполлон запрокинул голову на спинку кресла, пытаясь унять подступающие слезы. Каким он стал слабонервным!
– Апик, может быть, ты хочешь чаю? – проговорила Алина, когда дочь ушла.
– Оставь меня, пожалуйста, иди спать.
– Хорошо, хорошо, – смиренно произнесла Алина. – Я тебя понимаю…
Нельзя сказать, что пятнадцать лет семейной жизни Аполлона прошли счастливо. Несколько раз он пытался уйти от Алины, но возвращался – воли не хватало или равнодушие к своей судьбе? И отец с матерью были против развода. «Никто в нашем роду не ломал своего очага, Аполлон. И не тебе быть первым», – наказывал покойный отец… Покойный отец! Покойный… С самого начала Алина невзлюбила новых родственников. С чего началось, непонятно. Родители всегда относились к ней хорошо. Кто-кто, а Аполлон-то знал, что ему наедине говорила мать про Алину. Самые лучшие слова, хотя, положа руку на сердце, мать могла быть недовольной своей эгоистичной и хитроватой невесткой. Алина настаивала, чтобы Аполлон не уходил с должности начальника поезда. А родители были против. Слишком много соблазнов у начальника поезда, говорил отец. Но доводы Алины перетянули, да признаться, и сам Аполлон больше был на ее стороне. Возможность не особенно стеснять себя в деньгах потеряла прелесть, стала обыденной, и он столкнулся с простой истиной: деньги – далеко не все. Аполлон уже не мог видеть теток и мужиков, которые встречали его на всем протяжении маршрута. Алинины агенты! Он вручал агентам коробки с дефицитным товаром, те, в свою очередь, передавали свои посылки для Алины или просто свертки с деньгами. Так и шел этот чумной оборот, выгодный обеим сторонам. Пока однажды Аполлон не взбунтовался. Поднялся страшный скандал, хорошо, дочь была в школе. И Алина отступила, почувствовала, что перегибает палку. Правда, родители Аполлона не знали о такой энергии своей невестки. Для них невестка была всего лишь билетным кассиром на вокзале.
– Апик, – позвала Алина с дивана.
– Хотя бы сегодня избавь меня от этого дурацкого прозвища, – тихо обронил Аполлон.
– А что особенного?
– В чем? В сегодняшнем дне?
– Вы просто нарываетесь на скандал, Аполлон Николаевич. – Обращение к мужу по имени и отчеству было признаком сдерживаемого гнева. В такие минуты Алина становилась невменяемой. Могла пойти на что угодно, не выбирая слов, не ощущая обстановки… После возвращения с кладбища жена показалась Аполлону особенно взвинченной. Но не от горести утраты, а от злости. Аполлон это почувствовал во время поминок. Когда она вдруг исчезла вместе с дочкой, не сказав ему ни слова. Лишь позже соседка сообщила, что Алина решила погулять – разболелась голова…
– Будем укладываться спать, Алина, – проговорил наконец Аполлон.
– Когда мы уедем отсюда? – спросила Алина.
– Не понял, – помедлив, выдохнул Аполлон.
– Я спрашиваю – когда мы вернемся в Пицунду? У меня отпуск не резиновый. И у Зойки кончаются каникулы.
Аполлон не мог сразу подобрать слова, а лишь издал какое-то глухое бурчание.
– Послушай… мы только похоронили отца. Пройдет семь дней…
– Семь дней?! – с тихой злостью проговорила Алина. – Завтра моей ноги тут не будет.
– Послушай… Я не говорю о том, что это мой отец, – пытался овладеть собой Аполлон. – Но существует такт, что ли…
– Такт?! Ты говоришь о такте? – все не повышала голос Алина. – Я как дура таскаюсь на похороны, на это азиатское кладбище, сижу на поминках… А меня смешивают с грязью в вашем доме.
– Не понял… – растерялся Аполлон. – Объясни!
– Ты прекрасно все понял, Аполлон Николаевич…
– Объясни, в чем дело? – оборвал Аполлон.
Алина помолчала, все больше распаляя себя. Слышалось ее прерывистое дыхание…
– Хотя бы один человек вспомнил обо мне… Даже собственный муж. Все, кто выступал, говорили о Николае Георгиевиче, о матери, о тебе. А меня вычеркнули, меня не существовало в числе близких людей. Спасибо, Зойку кто-то вспомнил, внучку. А меня…
– Это похороны, это не банкет.
– Все равно.
– Как все равно?! Ты отдаешь себе отчет? – Аполлон едва сдерживал себя.
– Если так относятся ко мне, то мне все равно.
Аполлон молчал. Он мог сейчас сказать злое, гадкое…
– Когда будут твои похороны, Алина, все будут вспоминать тебя.
– Раньше будут твои, Аполлон, – в тон ответила Алина.
Они молчали. Тишина отрезвляла Алину, ее слепую ярость.
– Перед дочкой стыдно. Говорит: «Ты, мама, как чужая здесь».
– Неправда. Она не могла тебе такое сказать. Ты все придумала, – Аполлон взглянул в сторону дивана. Он видел круглое лицо Алины. Темные полоски расплывшейся туши кругами подводили глаза…
